Анри Труайя - Свет праведных. Том 1. Декабристы

«А если бы все удалось, если бы победа, – думал Николай, – испытывали бы они хоть какие-то угрызения совести? Наверняка нет. Совестливость родилась из провала, из поражения. Именно в этом я их и упрекаю!»

Он вскочил и принялся обходить кругами камеру. Испуганные скоростью его передвижения крысы притаились по норам. В углу у двери таракан сражался с пауком. Может быть, на взгляд Бога, их битва значит даже больше, чем борьба Николая со следственной комиссией? Он спрашивал себя: неужели французские, английские, германские, итальянские узники в таких же обстоятельствах вели бы себя так же, как русские? Нет, нет, в любой стране человек, брошенный в темницу, сопротивляется, бунтует, только у нас подобное испытание воспринимается как знак гнева Божия! И чем неожиданнее, чем болезненнее удар, тем вернее для страдальца, что это именно небесная кара. В конце концов, самодержавие и найдет единственное оправдание для себя как раз в неправедности своих действий. Это подготовлено всей историей развития страны, веками рабства, в котором нас держали против нашей воли. Разве мы не дети народа, познавшего тяжкое бремя при варягах и татарское иго, гнет в эпоху Ивана Грозного и кулак Петра Великого?.. И хотим мы того или нет, в нас живет атавистическое почитание любой власти.

Голова пылала – он остановился, выпил воды. Может, у него лихорадка? Внезапно промелькнула новая мысль и показалась настолько очевидной, что мигом перевернула его представления. А что, если поведение Рылеева, Каховского, Оболенского, которое он объяснял себе трусостью, вызвано, напротив, исключительным мужеством? Сверхчеловеческим, сверхъестественным? Почему бы не предположить, что, протрезвев после столкновения с реальностью, они оценили риск анархии, осознали, что затеянный ими государственный переворот способен обернуться лишь распадом державы? Бунтующие войска, мужики, громящие поместья и поднимающие на вилы господ, борьба за автономию, за независимость – то в одном конце страны, то в другом… Поняв, что чуть не стали причиной такого бедствия, они решили помешать возможному осуществлению таких же планов другими… И согласились стать пугалом для будущих революционеров. Они чернят себя, шельмуют, дискредитируют, они унижаются только во имя блага Родины. «Возможно, тот, кто действительно любит свою страну, – была следующая мысль, – должен уметь отрекаться от своих политических идеалов, едва поймет, что с их помощью не достичь желанной цели? Возможно, ему следует публично заявить о своих ошибках, чтобы мир наконец снизошел на умы и сердца? Возможно, честь ему делает именно бесчестье?»

Ну-ка, ну-ка, таракан-то выбрался из лап паука, зато там теперь муха! У нее уже нет головы, и одной лапки тоже нет. Паук навалился на свою добычу и алчно пожирает ее. Невесомая паутина, затянувшая угол и часть стены, еле заметно содрогается. Крыса пробежала по камере, замерла у ножки табурета, попробовала на вкус дерево и скрылась снова. Часы Петропавловского собора отбили четыре пополудни. Скоро весна: за окном во двор с вымазанными мелом стеклами дневной свет угасает теперь не так рано.

«Нет, я ошибаюсь – вовсе они не думали ничего такого, – вернулся он к прежним размышлениям. – Любой из них просто трус и предатель. Вот и все. Фанатики самодержавия, недолгое время побывшие фанатиками революции».

Он почувствовал на себе взгляд из окошка на двери. Погладил бороду: такая отросла длинная, что уже не колется. «Ах, если бы меня увидела Софи!..» Николай быстро прогнал от себя всякий раз приводившую его в отчаяние мысль о жене. Нужно быть сильным и прозорливым. Он именно этого хочет. Испытание застенком, выбившее почву из-под ног самых пылких его товарищей, ему, наоборот, придало пылу, какого он не знал накануне мятежа. Совершенно один, не слыша никакого отзвука, не ощущая никакой поддержки, он исследовал закономерности взлетов и падений человеческой судьбы, он существовал только в вечности, он познавал восторг открытия в себе бессмертной души… «И теперь, когда я понял, зачем живу, они хотят меня убить, сослать в Сибирь, сгноить в крепости… разве это не глупость!»

В понедельник 13 марта, ближе к одиннадцати утра, ему почудилось, что в коридоре за дверью началась суматоха, беспорядочная беготня. Затем вдали послышался треск барабанов, какой бывает на военных похоронах. И тут же – траурный звон колоколов собора. Николай позвал надзирателя:

– Что происходит?

– Царя хоронят, ваше благородие.

Молнией вспыхнула надежда. Он всмотрелся в плоское лицо, низкий лоб стоявшего перед ним со связкой ключей в руке тюремщика и спросил тихо:

– Как? Николай I скончался?

Охранник с негодованием поглядел на него, быстро перекрестился и пробормотал:

– Кто вам сказал: «Николай I»? Храни его Господь в добром здравии! Это Александра Павловича доставили из Таганрога и опускают теперь в землю. Больше двух месяцев везли тело по матушке России…

Разочарование… Николай понурил голову. Барабаны внизу смолкли. Александр I, вслед за Петром Великим, Елизаветой, Екатериной, Павлом, упокоился в семейном склепе. По какой иронии судьбы государи и государыни всея Руси, когда заканчивается их царствование, отправляются на вечный покой за стены Петропавловской крепости – туда, где в двух шагах от них держат политических заключенных? Никто после смерти русского царя не находится ближе к нему, чем те, кому он выносил приговор при жизни.

Надзиратель между тем, почесав в затылке, вдруг снова заговорил, теперь уже совсем еле слышно:

– Не все ясно в этой истории! Знаете, по слухам, император-то Александр вовсе и не умер, и на его место в гроб положили чей-то чужой труп, а сам он, переодевшись крестьянином, удалился в монастырь, чтобы замолить там наши грехи. Вы можете в такое поверить?

– Нет, – покачал головой Николай.

– Но тогда почему усопшего государя хоронили в закрытом гробу? Почему не показали его народу, как обычно?

– Может быть, плохо забальзамировали тело?

– Помазанник Божий не нуждается в бальзамах, чтобы избежать тления!

– Тебе бы поговорить об этом с отцом Петром Мысловским…

– Да говорил я… А он назвал меня ослом. Как будто осел не имеет права вопросы задавать!

Тюремщик уже стоял на пороге, когда Озарёв снова окликнул его:

– Скажи, а не известно ли тебе, что стало со Степуховым?

– Нет… – приуныл тот. – Как пропал однажды, так его больше и не видели.

– А тебя как звать?

– Змейкин.

– Лет сколько тебе?

– Двадцать пять.

– Почему ты здесь, а не на воинской службе?

Змейкин почему-то забеспокоился, вытаращил глаза, скорчил гримасу.

– Согрешил, – проворчал он. – Сильно согрешил, – переступил порог, захлопнул дверь и с силой повернул ключ в замке.