Анри Труайя - Свет праведных. Том 2. Декабристки

Спустившись по лестнице, они вышли на улицу, белую и блестящую от снега. У подножия домов лежали синие тени. Было довольно скользко, доктор Вольф подставил руку, и Софи оперлась на нее так легко, как только могла.

– Куда мы пойдем? – спросил он.

– Туда… – кивком указала она.

Впрочем, в Тобольске больше и некуда было пойти – единственным местом для прогулок была верхняя часть города с крепостью. За зубчатой стеной, над которой высились башни, разместились городской собор, церковь, монастырь, дом архиерея, дворец губернатора, казармы и пересылочная тюрьма. Несколько минут Софи и доктор Вольф блуждали среди кирпичных и каменных зданий, которые в этот морозный, ветреный, ясный и солнечный день выглядели довольно весело.

– Надо бы нам наведаться к колоколу, – предложил доктор Вольф.

Софи с улыбкой кивнула. Они вошли во двор архиерейской резиденции, где находился знаменитый угличский колокол, подавший в 1591 году сигнал к началу восстания. Царь Борис Годунов, схватив главных бунтовщиков, сослал их в Сибирь, а с ними заодно отправил туда же и преступный колокол, обвиненный в оскорблении величества. Для того чтобы наказание вышло более строгим, колокол лишили языка и прилюдно высекли на городской площади. Декабристы называли его «старейшиной ссыльных».

Софи и доктор Вольф остановились перед тяжелым бронзовым монументом и тотчас услышали у себя за спиной покашливание. Выбравшись из своего логова, за ними пристально наблюдал полицейский. Удивляться, собственно, тут было нечему – всякий раз, как декабристы заглядывали в этот двор, за ними по пятам следовал какой-нибудь блюститель порядка. Должно быть, в верхах побаивались, что опальный угличский колокол может сделаться для политических преступников объектом поклонения. В другой раз Софи не преминула бы поразвлечься и стала бы изводить стража порядка двусмысленными замечаниями. Но сейчас ей больше всего на свете хотелось одного: остаться с доктором Вольфом наедине и хоть на время позабыть о том, что оба они – отщепенцы.

– Пойдемте отсюда, – шепнула она. – Этот колокол ничего нам не скажет, ему язык вырвали!

И они мирно удалились. Полицейский, заложив руки за спину, прошел следом за ними несколько шагов, затем его присутствие перестало ощущаться. Пройдя мимо старинных укреплений и бросив взгляд с высоты, они увидели у себя под ногами бедный квартал с его убогими домишками и лавками, а дальше раскинулась бескрайняя белая степь, которую пересекали скованные льдом Тобол и Иртыш. Рядом с крепостью притулился городской сад, в точности похожий на все прочие городские сады, украшающие собой любой провинциальный город в России. Редкая березовая рощица, в середине – закрытый на зиму летний ресторан с беседкой. На площадке над дорогой возвышался обелиск, поставленный в память о казаке – покорителе Сибири, которого звали Ермаком; на мраморе были выбиты даты: «1581–1584». Мальчишки носились вокруг обелиска, забрасывая друг друга снежками.

Софи высмотрела лавочку на солнце. Доктор Вольф счистил иней, расстелил на сиденье свой теплый вязаный шарф, и они уселись рядышком, глядя на растворяющийся в туманной дали мерцающий пейзаж. Ветер утих. У Софи перестало мерзнуть лицо. «Пройдет четыре месяца, и снег растает, по реке пойдет лед, наступит весна! И тогда в нижних кварталах города все оживет, – подумала она, – в освобожденном ото льда порту поднимется лес мачт, степь до самого горизонта покроется цветами, дамы наденут соломенные шляпки, в беседке будет играть военный оркестр, в Тобольском театре станут давать „Ифигению в Авлиде“ или еще что-нибудь в этом же роде, а я начну обживать новый дом – может быть, одна, а может быть, и с мужем…» Она несколько раз глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. Никто не называл доктора Вольфа по имени – Фердинанд. Это было нерусское имя.

– Фердинанд Богданович, – пробормотала она, – я, должно быть, вас задерживаю. У вас, наверное, назначены встречи…

– Та встреча, которая происходит у меня сейчас, самая важная из всех, – ответил он.

Софи испугалась такого стремительного поворота событий и поспешно отвернулась. Надо было как можно скорее сменить тему, заговорить о чем-нибудь другом, и она лихорадочно старалась отыскать новый предмет разговора. Ей припомнились двое несчастных, которые в эту минуту медленно двигались в санях от станции к станции по белой равнине, приближаясь к месту каторги. Нынешнее счастье заставило ее напрочь о них позабыть. Какое чудовищное проявление эгоизма, и это у нее-то, всеми силами души жаждущей сочувствовать ближнему! Софи пробормотала, словно в забытьи:

– Где-то они теперь?..

– Кто? – удивленно переспросил доктор Вольф.

– Дуров и Достоевский…

– И правда, я даже не спросил у вас о них. Вы ведь виделись с ними сегодня утром?

– Да. Они держались спокойно и мужественно… Куда более спокойно и мужественно, чем я, которая всего лишь провожала их! Скольким же еще людям предстоит потерять свободу ради того, чтобы в один прекрасный день все стали свободными?

– Все люди свободными никогда не станут, – ответил доктор Вольф. – Да, впрочем, не так уж сильно им этого и хочется! Те, кто питает истинную любовь к свободе, немногочисленны. Большинство предпочитает думать так же, как думает сосед, а еще лучше – не думать совсем!

– Вы циничны!

– Нет, не циничен. Может быть – разочарован, лишен иллюзий. Чем больше я думаю, тем более убеждаюсь в том, что, добиваясь для наших ближних права действовать по их усмотрению, мы входим в противоречие с природой людей, которым свойственно сбиваться в стада. Если мы отнимем власть у царя ради того, чтобы отдать народу, народ поспешит отдать ее кому-нибудь еще. У народа есть дела поважнее, чем управлять собой. Ему надо есть, спать, работать, развлекаться, любить, производить потомство…

– Вы говорите о русском народе!

– Это единственный народ, который я знаю. Но я предполагаю, что и французский народ точно так же…

Софи решительно тряхнула головой:

– Вы заблуждаетесь, Фердинанд Богданович! Понятие людской массы – это славянское или даже, скорее, азиатское понятие. Именно здесь можно ощутить сокрушительную мощь больших человеческих потоков. Во Франции, напротив, каждый считает себя единственным носителем истины. Это арена, на которой сталкиваются всевозможные мнения, это родина невероятных разногласий, заповедник, изобилующий завтрашними идеями…

– Как я люблю слушать, когда вы говорите о Франции… – прищурившись, заметил доктор Вольф. – У вас щеки начинают пылать, ноздри трепещут…

Она было подумала, что он над ней подсмеивается – настолько все эти комплименты казались неподходящими для женщины ее лет. Однако Фердинанд Богданович глаз с нее не сводил и смотрел при этом так простодушно, что пришлось признать очевидное: он видел ее такой, какой хотел видеть. И Софи поспешила разгладить две вертикальные складочки, которые появлялись у нее между бровей, когда она внимательно к чему-нибудь прислушивалась. Солнце било в глаза, слепило, и она чуть наклонила голову. Доктор Вольф спросил: