Анри Труайя - Свет праведных. Том 2. Декабристки

– Наверное, вы счастливы без меры? – спросила Полина.

– Да, конечно! – пробормотала Софи.

Она заставила себя улыбнуться, хотя в горле стоял комок и щеки горели болезненным румянцем.

– Ах, как я вам завидую! – прижав обе руки к груди, воскликнула Наталья. – Вы снова, словно воскреснув из мертвых, появитесь в свободном мире! Вы отнесете весточку о нас всем друзьям! И расскажете, расскажете… Впервые за все эти годы кто-то из наших сможет рассказать о том, чем в действительности была наша жизнь здесь!

– Да уж, о нас ходит столько лживых рассказов! – вздохнула Полина.

Должно быть, она не могла позабыть отвратительный роман Александра Дюма «Учитель фехтования», в свое время изданный в Париже, – несколько экземпляров добрались и до Тобольска. В этом романе самым возмутительным образом была изложена история любви ее, Полины, и Ивана Анненкова. Писатель, неведомо где добывший сведения, изобразил ее французской гризеткой, влюбленной в преподавателя фехтования и продающей свою благосклонность молодому и распутному русскому аристократу. Автор вполне заслуживал, чтобы его хорошенько проучили, но он жил на другом краю света. А как написать из Сибири во Францию?

– Вы исправите мнение о нас у плохо осведомленных людей, – продолжала Полина. – Вы подготовите умы к мысли о нашем возвращении!

– Вы и на самом деле думаете, что мы тоже сможем вернуться? – спросил Юрий Алмазов, и его лицо постаревшего напомаженного юноши приняло жадное и жалкое выражение.

– До этой минуты я не верила. Но, поскольку царь решил вызволить отсюда нашу подругу, нам отныне дозволены все надежды! Софи, милая наша Софи, открыла путь, по которому в Россию потянутся и остальные!..

Эти слова лишь усугубили покорность и зависимость Софи. «Ну вот, – подумала она, – теперь мне уже совершенно невозможно стало отступить. Теперь они все вместе подталкивают меня в спину. Не будет никакого маленького домика, не будет никакой бильярдной!.. Я должна уезжать и должна при этом выглядеть довольной! Радоваться их радости, потому что у меня-то самой никакой радости нет. Ничуть ее не больше, чем свободы в ту минуту, когда царь мне эту „свободу“ подарил».

– Кто знает, не соберемся ли мы все в России года через два или три… – мечтательно произнес Иван Анненков.

– Замолчите немедленно, Иван Александрович! – воскликнула Наталья, торопливо перекрестившись. – Это было бы слишком прекрасно! Я боюсь, хотя бы подумав об этом, истощить Господнюю милость! Женщина, которая возвращается в Россию! Покажите мне, как это бывает! – Схватив руку Софи, она приложила ее к своей щеке. – Хотела бы я оказаться у вас в голове, дорогая моя! Узнать, что в ней происходит!..

– Вы были бы крайне разочарованы! – мягко высвободившись, ответила Софи.

– А вот я, – проворчал Юрий Алмазов, – донельзя счастлив тем, что вам дано право вернуться в Россию, и столько же несчастен оттого, что вы нас покидаете! Тобольск без вас сделается таким унылым!

– Да ведь и мы тоже вскоре отсюда уедем! – откликнулся Петр Свистунов.

Они явно старались убедить друг друга в неминуемо скором и неминуемо всеобщем освобождении и возвращении в родные края, чтобы тем самым смягчить грусть расставания, поняла Софи. И ей показалось, будто в комнате темно и душно – причиной же этого мнимого недостатка света и воздуха стало для нее отсутствие Фердинанда Вольфа.

Обе створки двери, отделявшей гостиную от столовой, внезапно распахнулись, и взорам собравшихся предстал накрытый стол с самоваром посередине. Мирная картина подняла настроение всем, и Наталья, снова схватив Софи за руку, потащила ее за собой. Дамы уселись пить чай, мужчины предпочли мадеру. Все улыбались друг другу, но в глазах у каждого стояли слезы, словно это было не обычное чаепитие, а поминки. В шесть часов Софи, уставшая от переживаний этого дня, сослалась на то, что ей пора на урок, и отправилась домой.

Ночью она почти не спала, а утром проснулась очень рано, оделась, выпила чашку обжигающего чая и, праздная, уселась у окна, за которым занимался день. Она слушала, как возится в кухне Дуняша, и, устремив глаза в пустоту, обдумывала свое путешествие. Поскольку отъезда было не миновать, она старалась найти во всем этом что-то хорошее. Ей так никогда и не удалось снова побывать на могиле мужа в Мертвом Култуке, и уж тем более не удалось добиться, чтобы ей позволили перенести его останки в другое место. Стало быть, он навсегда останется лежать на берегу Байкала. Но в Каштановке ее ждет нечто большее, чем земляной холмик с крестом: душа ее Николая, рассеянная по всему дому и окрестным полям. И потом, там будет Сережа, которого она совсем не знала, но надеялась, что встреча с ним, возможно, положит начало новым, куда более радостным временам, изменит ее скучную, однообразную жизнь. Сережа не может оказаться совсем чужим, равнодушным и безразличным ей человеком, ведь он кровная родня ее Николаю! Это ведь тот самый Сереженька, которого она помнила крошечным ребенком, которого любила, как родного сына!.. Стараясь убедить себя в том, что ей несказанно повезло, Софи вспоминала старый дом с белыми колоннами, аллею черных елей, грубо сколоченную скамью, пруд, бедные деревеньки вокруг… Сколько умерших растворились в этой листве, в этих пашнях, в глади воды! Те места дышат тихой печалью погребенного счастья. Да, ей будет хорошо там, среди воспоминаний о Николае, о Маше и даже о Михаиле Борисовиче. Она заново свяжет нить своей судьбы, трагически оборванную сибирской ссылкой.

На столе ждала стопка ученических тетрадок. Софи полистала верхнюю, начала вчитываться в простодушные фразы и внезапно остановилась, не в силах продолжать, работа не шла ей на ум. Фердинанд Богданович, должно быть, уже знает о том, что она получила разрешение уехать. Если он не пришел поговорить с ней сегодня утром, то, несомненно, только оттого, что не мог оставить своих больных. И Софи решила сама отправиться к нему. Она нередко к нему приходила, чтобы поговорить о куда менее важных предметах, и десяти минут разговора им хватало, чтобы весь день словно озарился. Да, но как же урок в одиннадцать? Ничего не поделаешь, придется послать служанку, чтобы она предупредила Татьяну и сыновей Суматохова.

Софи мгновенно оделась, причесалась, сунула ноги в валенки. Фердинанд Богданович жил на другом конце города, и Софи все ускоряла шаг, почти бежала, боясь опоздать, не застать его дома. Когда она наконец добралась до дверей доктора Вольфа, ноги ее не держали, а сердце колотилось где-то в горле.

Прислуга, на которой было столько шалей, душегреек и юбок, что она больше походила на ворох тряпья, чем на человека, провела гостью в тесную комнату, где уже рядком сидели на стульях пять человек. Одни только некрасивые, грустные, молча перемогающиеся крестьяне – у всех в глазах покорность и смирение, словно у домашней скотины. Из-за двери доносился голос врача, который говорил медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, так, чтобы его понял кто-то недалекий умом. Этот голос невидимки взволновал Софи так, будто, прислушиваясь к нему, она узнала какую-то тайну. Внезапно дверь отворилась, на пороге показался Фердинанд Богданович, провожавший старушку, которая желтой и сухой, совершенно птичьей лапкой крепко сжимала кошелек.