Анри Труайя - Свет праведных. Том 2. Декабристки

Софи с трудом удерживалась от смеха, одновременно ужасаясь столь безмерному простодушию племянника. Ей казалось, будто перед ней ребенок, у которого голова полна нелепых мечтаний, который строит дом из песка, думая, что строит крепость… Однако этот ребенок обладал властью, позволявшей едва ли не любые мечты осуществить! Две тысячи семьсот пятьдесят душ сегодня вынуждены подчиняться его произволу, зависят от его прихоти, завтра их станет еще больше!..

– Я не посоветовала бы вам делать подобные попытки.

– Почему, тетушка? – искренне удивился Сережа.

– Потому что я, со своей стороны, изо всех сил постараюсь воспрепятствовать осуществлению подобных мечтаний!

– Но ведь это все для их же блага, для блага наших крестьян!

– Да поймите же вы: такое благо хуже всякого зла!

Сережа насупился, на его лице появилось выражение досады – опять-таки, как у мальчишки, которого потревожили во время игры. Должно быть, он подумал, будто тетушка нарочно не хочет его понимать. Софи снова взялась за вышиванье и негромко произнесла:

– Мне хочется, чтобы вы осознали, Сережа: рано или поздно царю все равно придется освободить крепостных. Об этом уже говорят. И, кажется, даже созданы уже комитеты, которым поручено подготовить реформу.

– Уверяю вас, никогда, – воскликнул племянник, – никогда наш император не совершит такого безрассудного поступка! Подобная реформа обернулась бы гибелью для страны, полным ее разорением! Обрушилось бы все строение российского общества, наступило бы время хаоса, несправедливости, да-да, вот именно: несправедливости!

Сережа задохнулся и умолк, уши у него пылали. Затем лицо его мало-помалу снова сделалось спокойным. Он раскурил трубку, пару раз затянулся ароматным дымком, глубоко вздохнул, отвернулся к окну и стал глядеть в темноту.

– Когда их отправляют на каторгу? – спросила Софи.

– Кажется, завтра…

Замерев с иглой в руке, она думала о людях, которых вот-вот закуют в цепи и отправят в Сибирь. Да, они убийцы, и все же она не могла не жалеть крепостных, которым вскоре придется проделать все тот же крестный путь… Ах, эти измученные серые лица, этот кандальный звон, этот запах грязной, заношенной, пропитанной потом и пылью одежды… Ей довелось перевидать на дорогах, на почтовых станциях, в пересыльных тюрьмах столько каторжников! Образы их у нее в голове теперь сливались и перемешивались, и все становились похожи друг на друга – подобно морским волнам…

В конце лета начались проливные дожди. Но весь урожай, даже картошку, успели убрать с полей вовремя. В течение нескольких дней Каштановка напоминала плывущий по водам потопа ковчег. Дороги были размыты, деревянный мост снесло. Сережа злился, выходил из себя, потому что не мог поехать в город и договориться о продаже своего зерна. Однако в начале октября вновь показалось солнце, воцарилась наконец теплая, хотя и пасмурная осень, и, как только дороги, подсохнув, вновь сделались проезжими, он немедленно отправился в Псков. Вернулся тем же вечером, забрызганный грязью до самой макушки, но гордый и довольный: удалось заключить выгодную сделку. Сережа привез с собой несколько писем, которые залежались на почте из-за непогоды, одно из них оказалось для Софи. Племянник с подчеркнуто насмешливой улыбкой протянул ей проштемпелеванный в Тобольске конверт, и она, узнав почерк Полины Анненковой, едва не расплакалась от волнения.

Софи впервые получила весточку из Сибири. Поднявшись в свою комнату, она торопливо распечатала письмо и с нетерпеливой жадностью развернула листки, исписанные мелким почерком. По словам Полины, ни она сама, ни доктор Вольф, да и никто из их общих друзей до сих пор не получил от Софи ни словечка. Они же, со своей стороны, несколько раз ей писали и очень тревожатся оттого, что она все еще им не ответила. Софи огорчилась и возмутилась: русская почта была возмутительным учреждением, и руководили этой почтой шпионы! Вывод-то проще некуда! Нечего, дескать, тебе рассчитывать на письма из Сибири, если сама только что оттуда вернулась!

«Может быть, с этим посланием мне повезет больше, чем с предыдущими, – писала Полина. – Нам всем так хотелось бы знать, что с вами стало! Бога ради, не забывайте нас! А здесь жизнь не меняется. Все здоровы. Дети растут, доктор Вольф открыл свою лечебницу и теперь едва справляется, потому что число пациентов прибывает с каждым днем. Мы с ним часто говорим о вас. Самой большой радостью для него было бы получить несколько строк, написанных вашей рукой…»

Софи почувствовала, как прихлынувшая волна нежности подхватила ее, затопила, лишила сил, сердце ее таяло, а в голове умещались только самые простые мысли: «У него все получилось… он очень занят… вот и хорошо!» Опомнившись, она решила, не откладывая, написать Фердинанду Богдановичу. Но, стоило ей вспомнить о том, что письмо, скорее всего, не дойдет до адресата, порыв угас. Правда, она все же сочинила письмо, но, когда запечатывала конверт, ей казалось, что так и не удалось ни рассказать черным по белому о своей жизни, ни, тем более, передать владеющие ею чувства.

За ужином Сережа небрежно поинтересовался, все ли благополучно у друзей тетушки, оставшихся «по ту сторону Уральских гор». Софи и не подумала выговаривать ему за дерзость тона: не идти же ей на поводу у племянника, который явно напрашивался на небольшую размолвку, чтобы вечер тянулся не так скучно. Теперь, узнав Сережу получше, Софи, хотя и считала его себялюбивым, самовлюбленным, тщеславным и вспыльчивым мальчишкой, понимала, тем не менее, что с ним можно ладить при одном условии: если никогда не будешь обсуждать проблемы счастья народа и идеальной формы правления. Стоило их затронуть, реакция была такой, что казалось, будто некоторые слова из политического лексикона вызывают у юноши просто-таки сотрясение мозга и сразу же, как следствие, – резкое уменьшение его объема! Он внезапно делался упрямым, замкнутым, тупым и злобным, лицо принимало жестокое выражение. Потому и на этот раз, по сложившемуся уже обыкновению, Софи предпочла увести разговор в сторону и принялась расспрашивать племянника о том, как он вел переговоры с покупателями в Пскове. А пока он с нескрываемым удовольствием рассказывал о своих подвигах, вернулась мыслями к своей истинной семье – семье, состоящей из людей, которые ее понимают, которые ее любят, которым довелось пережить то же самое, что довелось пережить ей, вытерпеть те же испытания, из людей, которых ей, скорее всего, больше никогда не суждено было увидеть…

Теперь она каждый день ждала, что придут новые письма. Когда кучер ездил в Псков и возвращался с почтой, Софи выбегала из дома ему навстречу, чтобы поскорее узнать, нет ли в его сумке чего-нибудь для нее. Тот приобрел уже привычку, едва завидев хозяйку, издали отрицательно качать головой. Предпочитал предупредить вопрос, а не огорчать ответом. Одно разочарование сменялось другим, но тем не менее Софи упрямо продолжала надеяться и выскакивать на крыльцо. Затем, когда ждать было больше нечего, она выходила в каштановский парк и бродила, праздная и печальная, по аллеям, засыпанным опавшими листьями. Со всех сторон ее окружали полуоблетевшие, обобранные ветром деревья, высоко вздымавшие могучие ветви, на которых еще кое-где трепетали багрянец и пурпур. Среди этого осеннего полыхания листвы темные конусы елей выглядели исполинскими гасильниками для свечей…