Анри Труайя - Свет праведных. Том 2. Декабристки

Дамы запротестовали.

– Наши мужья не имеют никакого отношения к этому побегу! – кричала Мария Волконская. – При чем тут они, да и мы? Почему они, да и мы, почему все должны отвечать за совершенное кем-то одним?

– Если уж кто-то и мог бы отсоветовать кому угодно бежать, так это его жена! – добавила Полина Анненкова. – Следовательно, нет никакой логики в том, чтобы запрещать этим господам (она указала на строй декабристов) встречаться с нами!

– Но вы забыли, сударыня, что беглец именно что женатый мужчина!

– Как сказать… – вздохнула Елизавета Нарышкина.

– Да-да, мы-то надеялись, что ваше превосходительство способны понять различия между окружающими вас семьями! – подлила масла в огонь Мария Волконская.

Софи поняла, что с этого дня она окончательно превратилась для всей их маленькой колонии в паршивую овцу, но объявленная война показалась ей все-таки лучше той глухой враждебности, какую она чувствовала по отношению к себе до сегодняшнего дня, уже так долго…

– Не желаю слушать никаких комментариев! – ревел, налившись кровью Лепарский. – Лейтенант Ватрушкин! Сопроводите этих дам к их местам жительства и проследите, чтобы они не выходили за границу дозволенного им участка территории.

Затем, чтобы положить конец спорам и выяснениям, он повернулся и ушел в свою палатку. Проходя мимо Софи, генерал сделал вид, что ее не замечает. Сел на край кровати, охватил голову руками и весь обмяк, как будто от страшной усталости. Софи слышала, как он бормочет:

– Какой ужас!.. Какой ужас!.. Нет, это просто ужас…

Наконец, комендант поднял на нее безжизненный взгляд.

– А-а-а, вы еще тут? Можете уходить…

И позвонил в колокольчик. Явились два солдата и отвели Софи на отведенный женам декабристов участок.

Дамы, видимо, решили, что еще успеют насидеться в помещении, а пока они кучкой собрались на свежем воздухе у входа в ее палатку и издалека наблюдали за тем, как в сопровождении эскорта к ним подходит госпожа Озарёва. А она шла, словно подозреваемая в зал суда. Посторонятся ли они, чтобы освободить ей дорогу? Нет, сделала еще три шага – и ее окружили. Мария Волконская с горевшими праведным гневом глазами приняла царственную осанку и воскликнула:

– Ну что? Ваша душенька довольна? Из-за этого проклятого побега наше путешествие, которое могло быть для всех сказочным, волшебным, превратилось в бедствие! И, может быть, все наше будущее в Петровском Заводе теперь погублено!

– Я сожалею об этом, как и вы все, – сдержанно ответила Софи. – Но ответьте: разве не нормально, когда узник желает сбежать из тюрьмы?

– Нормально, если он ищет личной свободы, ибо стремится воспользоваться ею, чтобы служить своим политическим идеалам! К несчастью, здесь отнюдь не тот случай.

– С чего вы взяли?

– Да вы сами дали нам это понять!

– Я? Каким образом? Когда?

– Каждый день понемножку – всем своим поведением.

Софи отшатнулась, но тут же гордо выпрямилась, хотя снести оскорбление было непросто. Щеки ее слегка покраснели – так, будто она по нечаянности раскусила стручок кайенского перца.

– Вам просто нечем занять себя, – с негодованием сказала – как выплюнула – она, – вот потому и живете сплетнями да слухами!

– О-о-очень легко называть слухами истину, которая вам неудобна! – отпарировала удар Елизавета Нарышкина. – Между тем, все факты налицо!

– Хотела бы я знать, что за факты, – усмехнулась Софи. – Требую уточнений!

– Оставьте, Лиза! – сказала Александрина Давыдова. – А вам я скажу, что бывают такие мерзкие поступки, о которых ни одна порядочная женщина не станет говорить, чтобы не испачкать свой рот!

– Нет, я ей скажу все-таки, я скажу! – заволновалась Наталья Фонвизина. – Я ей скажу, что она сделала своего мужа несчастным! Бедный, бедный Николай Михайлович! Такой благородный, такой достойный человек! Кого же уважать, как не его!

– Побег Николая Михайловича – это не побег к надежде, а попросту акт отчаяния, – вздохнула Каташа Трубецкая, промокнув уголки глаз кружевным платочком.

– О да, о да! – поддакнула Полина Анненкова. – Он бежал так… так… как будто решил покончить с собой! Чтобы не терпеть больше непомерного горя, которое вы причинили ему своим равнодушием!

Нападали со всех сторон. Софи повернулась разок вокруг своей оси среди всей этой травившей ее дамской своры и подвела итог:

– Мои отношения с мужем – мое личное дело. Больше ничье!

– Ежели бы мы не были обречены на то, чтобы жить вместе, уж поверьте, я не стала бы вмешиваться в ваши грязные истории! – презрительно бросила Мария Волконская.

– Но нельзя же, право, допустить, чтобы ваши любовные разочарования отражались на судьбе всего нашего сообщества! – поддержала подругу Елизавета Нарышкина, делая акцент на каждом слове.

Ошеломленная яростью, с какой недавние приятельницы теперь нападали на нее, Софи плохо слышала суровые и пышущие ядом обвинения, которые сыпались на нее одно за другим. Да, впрочем, и не старалась услышать. Она с убийственным любопытством рассматривала этих фурий, на которых декабристы молились как на «ангелов», которых воспевали Пушкин и Одоевский. Конечно же, сложенные поэтами гимны вскружили им головы, и они стали и сами слагать легенды о себе – о примерных женах, о русских женщинах, способных вызвать один лишь восторг. Они выказывали свою преданность несчастным каторжникам, одним глазком постоянно заглядывая в будущее: а как их оценят потомки? И стали мегерами, желая выглядеть святыми подвижницами!

– Вы образцы добродетели, – прошептала она, – но, тем не менее, у вас нет права меня воспитывать и давать мне уроки нравственности!

– Никто из нас не претендует на то, чтобы служить идеалом, – холодно возразила Наталья Фонвизина. – Но мы, по крайней мере, не даем оснований сомневаться ни в нашей порядочности, ни в нашей верности мужьям. Мы всем ради них пожертвовали!

– О да! Вот это – конечно же! Всем! Включая даже детей! Ваших детей, которых вы бросили в России! – Софи так громко это крикнула, что едва не сорвала голос, ей показалось, что глотку-то уж точно ободрала. Но, найдя чем уколоть их, она уже не могла остановиться, она упорствовала, она была опьянена собственной смелостью, она кричала и кричала в каком-то исступлении с ощущением, что это она втаптывает всех этих самодовольных бабенок в грязь, а вовсе не они ее.

– Да! Да! Да! Вы побросали их там, а тут наделали новых! Запросто! С легким сердцем! Скорей, скорей, лишь бы скорей забрюхатеть! Разве не так, госпожа Муравьева, разве не так, госпожа Давыдова, а вы что скажете, госпожа Фонвизина и княгиня Трубецкая, разве не так? Может быть, я солгала?

Александрина Муравьева, единственная не выдвинувшая никаких обвинений Софи, ничем ее не оскорбившая, закрыла глаза и бессильно уронила голову на грудь. Маленький сынишка, которого она оставила в России, умер спустя год после ее отъезда, а две дочки – их растила бабушка – болели, судя по всему, из-за разлуки с нею, от сознания, что мать так далеко. Она сильно страдала, но предпочитала не жаловаться. Рождение в Чите третьей дочери ничуть ее не утешило. И не нужно было Софи хоть на нее-то обрушиваться…