Димитр Димов - Табак

Голос у нее был под стать глазам – казалось, он исходил из замерзшего водоема. Она открыла какую-то папку и протянула барону белый конверт.

– Письмо для вас из Кенигсберге кого военного округа, – сказала она. – Вероятно, повестка в армию, какую получил и Прайбиш.

Как ни жарко было в тот день, барона пробрала холодная дрожь.

– Повестка, вы говорите?

– Да, распишитесь.

Фрейлейн Дитрих подала ему бланк с печатью посольства, которое переслало сюда повестку.

– Подождите! – Лихтенфельд сразу охрип. – Ведь я… я по гражданской мобилизации направлен сюда.

– Сейчас это не имеет значения. На Восточный фронт берут и старшие возрасты.

– Но я… не могу подписать… так сразу… – Барон беспомощно заикался и, словно ища сочувствия, заглядывал в ледяные глаза фрейлейн Дитрих. – Я должен сначала поговорить с шефом.

Фрейлейн Дитрих с удивлением посмотрела па него.

– Вы не распишетесь? – спросила она.

– Нет! – ответил барон с решимостью отчаяния, ибо перед ним возникли страшные видения русских степей. – Нет! Я буду хлопотать.

– О чем хлопотать?

– Чтобы меня освободили. Я… я необходим фирме.

– Это решат без вас.

У Лихтенфельда пересохло во рту. Длинное, побуревшее на пляже лицо фрейлейн Дитрих внушало ему отвращение, а ее жабьи глаза напоминали мутно-зеленые лужи. Барону почудилось, будто лужи эти разливаются и грозят поглотить его так же, как в темные осенние ночи мутные воды Шпрее смыкаются над очередным утопленником.

– Значит, вы отказываетесь принять письмо?

От холодного голоса фрейлейн Дитрих барона снова бросило в дрожь. Оп знал, что рано или поздно повестку придется принять, но какая-то безумная надежда толкала его на то, чтобы выгадать хотя бы несколько часов. Фрейлейн Дитрих убрала конверт и снова склонилась над письменным столом. Барон медленным шагом направился в свою комнату к Прайбишу. Он и не заметил презрительного взгляда, которым проводил его Адлер. Прайбиш был растерян не менее Лихтенфельда. Его крупное румяное лицо покрылось капельками пота, но он продолжал работать с усердием простолюдина, дослужившегося до фельдфебеля. Барон сел против него в кресло и закурил сигарету, которая показалась ему совершенно безвкусной.

– Значит, вы тоже получили повестку? – спросил он, стараясь казаться спокойным.

Прайбиш кивнул головой, прокрутил рукоятку арифмометра и подозрительно взглянул на Лихтенфельда.

– Вы расписались в получении? – спросил Лихтенфельд.

– Расписался, конечно! – ответил Прайбиш. – Что мне оставалось делать?

– Когда принесли повестки?

– Вчера, во второй половине дня.

– Шефу сообщили?

– Не знаю.

Барону показалось, что Прайбиш что-то скрывает.

– Что вы думаете по этому поводу?

– Ничего, – с лукавым смирением ответил Прайбиш. – Придется двигаться.

– Послушайте, Прайбиш! – вспылил барон. – Вы думаете, что уже обтяпали свое дельце, по я, прежде чем хлопотать в Берлине, хотел бы поговорить с вами по-товарищески.

– О чем нам говорить?

– Здесь скопилось много табака, который должен быть принят и отправлен в Германию. Если пас с вами мобилизуют, фон Гайер один не справится.

– Вызовут экспертов из Гамбурга.

– Они ничего не понимают в восточных табаках.

– Значит, вы думаете, что вермахт может нас освободить?

Лицо Прайбиша выразило притворное недоверие. Барон понял, что надо говорить без обиняков.

– Не прикидывайтесь, Прайбиш! Вы хорошо знаете. что шеф будет хлопотать за одного из нас… И этим одним должен быть я.

– Почему? – мрачно спросил Прайбиш.

– Потому что я старше вас.

– До сих пор вы всегда утверждали обратное.

– Я шутил… Кроме того, у меня повышенная кислотность. Я не выношу консервов, не перенесу жизни в окопах… Я больной человек.

– Ничем вы не больны, – отрезал Прайбиш и снова взялся за арифмометр. – И никакой язвы у вас пет. Просто у вас избалованный желудок. А я отец четверых детей.

Лихтенфельд содрогнулся под тяжестью этого аргумента, который до сих пор не приходил ему в голову. Ужасы войны на Восточном фронте, сведения о которых просачивались между строками военных корреспонденции, из рассказов солдат-отпускников и повествований Адлера, снова всплыли в его воображении. Барона охватил животный страх при мысли о бесконечных равнинах, скованных льдом зимою и жарких, как пустыня, летом; страх перед яростным противником, которому заводы далекого Урала подбрасывают все больше и больше оружия; страх перед бесчисленной пехотой и артиллерией, которые без передышки, без устали, без всяких признаков ослабления громят, окружают, перемалывают огромные немецкие армии. И чем более разрастался этот страх в душе барона, тем лучезарнее казался ему блеск моря, тем милее было спокойствие конторы, легкий шум вентилятора, тихие послеполуденные часы отдыха и вечерние удовольствия. Было от чего прийти в отчаяние! Да, черт побери, у Прайбиша были дети – несокрушимый аргумент, которому бесполезный для расы старый холостяк ничего не мог противопоставить. Но у барона еще теплилась надежда, и он решился на последнее унизительное средство – умолить Прайбиша.

– Послушайте, Прайбиш… Мы уже столько лет знаем друг друга… Я прошу вас уступить… Если бы в свое время мой отец не замолвил за вас словечко, вас бы не приняли надзирателем на фабрику… Ваше продвижение началось с фабрики братьев Нильзен, вы это помните?

Прайбиш нахмурился.

– До сих пор я всегда уступал вам, – сказал ou немного погодя.

– Но недавно вы получили повышение.

– Да. Зато у меня Польше работы и больше ответственности.

– Вас повысили за счет моего продвижения.

– Нет! – возразил Прайбиш. – Я работаю на совесть, а вы – спустя рукава. В Гамбурге об этом знают. Будь вы трудолюбивы, преимущество было бы на вашей стороне.

– Не будем об этом говорить… Я вас прошу… Давайте договоримся!.. Вы должны уступить… В конце концов ведь я – Лихтенфельд.

Румяное лицо Прайбиша помрачнело еще больше, и в его маленьких глазках погас лукавый огонек. Барон встал, подошел к окну и задумался, подавленный гнетущим предчувствием, что мир идет к гибели. И вдруг в голову ему пришел дерзкий план. Он вернулся к фрейлейн Дитрих и глухо проговорил:

– Дайте письмо, я распишусь в получении.

Прайбиш снова склонился над арифмометром, но ему уже не работалось. Темный многовековой страх перед баронами Лихтенфельдами, на чьей земле выросли его предки, его родители и он сам, выводил его из равновесия. По его расстроенному лицу мелкими струйками потек пот.

В белом костюме и с тростью в руке фон Гайер, прихрамывая, возвращался с пляжа, собираясь осмотреть город, пока не станет слишком жарко. После душной ночи, проведенной без сна, купанье освежило его, но не смогло разогнать мрачных мыслей, не оставлявших его даже после ужина у Костова. Он видел насквозь мелкие хитрости «Никотианы», которая пыталась затянуть обработку табака, предназначенного для Германского папиросного концерна. Борис теперь старался угодить Кондоянису, а но концерну. Мошенническая сделка с Кондоянисом была шита белыми нитками, и фон Гайеру ничего не стоило предотвратить ее с помощью гестапо, но он решил этого не делать. Арестовать грека и помешать заключению сделки значило бы испортить отношения с Голландским табачным картелем – исполинским золотым мешком и каналом, по которому в Германию поступала иностранная валюта. Перед картелем покорно опускались руки даже у самых исступленных гитлеровцев. Фон Гайер знал все это и тем не менее был раздражен уловками Бориса, который отказался сдать партию табака на месяц раньше обусловленного срока, хотя имел для этого все возможности. Расчет Бориса был прост: если хаос наступит быстро, отправка табака в Германию сорвется и тогда предназначенная для концерна партия товара перейдет к Кондоянису.