А. Сахаров (редактор) - Александр III

Двенадцатого апреля император с женой выехал в Ливадию. Мария Александровна еле дышала. С душевной болью глядел на неё государь: ни кровинки в лице, лихорадочно горящие глаза, исхудавшая фигура. Но такова природа человеческая! Жалея жену, мать его пятерых детей, Александр Николаевич думал о другом – о том, что в дорогом для него Бьюк-Сарае его ожидает княжна Долгорукая, которая отправилась в Крым заранее. Думая о ней, император забывал обо всём – о смертельно больной жене, о революционном терроре, о недавних выстрелах Соловьёва. Это было третье покушение…

Багровое солнце валилось за горизонт, за одинаковые дома Забалканского проспекта. Было холодно – восемнадцать градусов ниже нуля при сильном ветре. Цесаревич с братьями – великими князьями Владимиром и Павлом, ожидал прибытия дяди Александра, принца Гессенского, и его сына, князя Александра Болгарского [101], на Варшавской дороге.

Поезд опаздывал, и братья мёрзли в серых, с выпушкой форменных плащ-пальто. Прохаживаясь перед деревянным павильоном вокзала, оцепленным жандармами, они рассуждали о делах житейских – об угасающей на глазах матери и её душевной драме.

– Сколько страданий причиняет мама сама мысль о том, что фаворитка поселилась в Зимнем дворце! Как раз над покоями нашего Заслонки! – с юношеским пылом, разрумянившись, говорил двадцатилетний Павел.

Возвышавшийся над братьями наследник приостановился, растирая пальцы в тонких лайковых перчатках.

– Вы заметили? Вчера мама чувствовала себя слабее обычного. И очень кашляла. А сегодня забылась. Забылась тяжким сном…

Он обожал отца, но были минуты, когда цесаревич ненавидел Заслонку.

– Верно, Бог послал нам это как испытание, – откликнулся Владимир, трогая свои заиндевевшие бакенбарды.

– И при этом от мамá батюшка не слышал ни единого упрёка! Ни намёка о своём унизительном положении! – горячился Павел.

– Нет, как-то у мамá вырвалась одна фраза, – возразил Александр Александрович. – Однажды она указала на комнаты этой авантюристки и сказала: «Я прощаю оскорбления, наносимые мне как императрице. Но я не в силах простить мучений, причинённых супруге…»

– Да, эта Долгорукова так измочалила и высосала отца! – грубовато добавил Павел. – От него ничего не осталось! У него впали щёки, он горбится, тяжело дышит. И причиной всему эта фифочка!..

– Представьте себе. Сегодня я, как обычно, был с утренним докладом в Зимнем, – сказал наследник. – И когда дошёл до тёмного коридора, из кабинета вышла Долгорукая. В пеньюаре! – Он щёлкнул крышкой брегета [102]. – Однако пора бы припожаловать дяде Александру. Поезд опаздывает почти на полчаса…

Разговор переместился на ожидаемых особ. Цесаревич с Владимиром дружно недолюбливали кузена – князя Болгарского. Уж лучше бы в Тырново избрали принца Вольдемара Датского [103]. Но батюшка желал видеть князем своего любимого племянника, и великое народное собрание Болгарии не смело ослушаться. С чего же начал Александр Баттенберг? Смешно сказать, с претензий именоваться не светлостью , но высочеством ! А уж потом дал волю своим истинно немецким чувствам, когда собрание принесло приветствие России и русскому императору.

Не то отец Баттенберга, дядя Алекс, брат Марии Александровны. Генерал-майор русской службы, он отважно дрался на Кавказе против Шамиля и женился на дочери русского генерала. Правда, наследник не одобрял морганатические браки, словно эпидемия, распространившиеся при европейских дворах и заразившие Петербург. Однако дядя казался исключением. Наконец из тьмы показался пятиосный паровоз, предупреждая о себе дрожащим рёвом. Всё реже кидая горячим паром из-под цилиндров, он тормозил, так что вагоны тяжело стукнулись буферами. На перрон молодцевато спрыгнул болгарский офицер в смушковой шапке с красным верхом и в короткой чёрной шинели, а за ним тотчас показались принц Гессенский и князь Болгарский, оба в русской военной форме: дядя числился шефом уланского Вознесенского полка, а кузен состоял в списках Смоленского пехотного.

Обнимаясь с Баттенбергом, глядя сверху вниз на его длинноносое, с редкой бородкой и усиками лицо, цесаревич подумал: «На тебе русский мундир, но под ним бьётся прусское сердце!» Словно угадав его мысли, кузен спросил:

– Und die Tante Mari? Wie steht es mit ihre Gesund? [104]

– He теряем надежды, – ответил ему наследник.

– Дай Бог пережить ей эту ужасную петербургскую зиму, – по-русски же отозвался принц Гессенский. – А там весна, благодатный Крым, Ливадия…

Упоминание о Ливадии больно укололо цесаревича. Он прекрасно знал, что большую часть времени отец проводит не во дворце, а в скромных покоях в Бьюк-Сарае. Желая переменить тему, он спросил:

– Что новенького, дядя Алекс, слышно в Вене?

Фельдмаршал-адъютант австрийской армии, принц Гессенский только хмыкнул в ответ:

– Спроси-ка, Саша, лучше об этом у князя Бисмарка…

Да, заговор Европы против России продолжался, и душой его был канцлер Германии. На позорном Берлинском конгрессе 1878 года победительница Турции склонилась перед волей Европы, пожертвовала интересами только что освобождённого ею славянства и вынуждена была отказаться от некоторых своих территориальных приобретений. Это был удар по русскому национальному самосознанию. Вождь славянофилов Иван Аксаков отозвался на Берлинский конгресс [105]пламенной речью:

«Ты ли это, Русь-победительница, сама добровольно разжаловавшая себя в побеждённую? Ты ли на скамье подсудимых, как преступница, каешься в святых, подъятых тобою трудах, молишь простить твои победы?.. Едва сдерживая весёлый смех, с презрительной иронией похваляя твою политическую мудрость, западные державы, с Германией впереди, нагло срывают с тебя победный венец, преподносят тебе взамен шутовскую с гремушками шапку, а ты послушно, чуть ли не с выражением чувствительнейшей признательности, подклоняешь под неё свою многострадальную голову!..»

Александр Александрович давно следил за выступлениями Ивана Аксакова и глубоко им сочувствовал.

«Что бы ни происходило там, на конгрессе, как бы ни распиналась русская честь, но жив и властен её венчанный оберегатель, он же и мститель! Если в нас при одном чтении газет кровь закипает в жилах, что же должен испытывать царь России, несущий за неё ответственность пред историей? Не он ли сам назвал дело нашей войны «святым»? Не он ли, по возвращении из-за Дуная, объявил торжественно приветствовавшим его депутатам Москвы и других русских городов, что «святое дело» будет доведено до конца? <���…> Долг верноподданных велит всем надеяться и верить, – долг же верноподданных велит нам не безмолвствовать в эти дни беззакония и неправды, воздвигающих средостение между царём и землёй, между царской мыслью и землёй, между царской мыслью и народной думой. Ужели и в самом деле может раздаться нам сверху в ответ внушительное слово: молчите, честные уста! гласите лишь вы, лесть да кривда!»