Колин Маккалоу - Бита за Рим (Венец из трав)

Курульные выборы были проведены всего за три дня до Нового года. Луций Корнелий Сулла был избран старшим консулом вместе со своим младшим коллегой Квинтом Помпеем Руфом. Двое рыжих, представители противоположных концов римского аристократического спектра. Рим ожидал от вновь избранных консулов значительных перемен к лучшему и надеялся, что ущерб, нанесенный войной, будет возмещен хотя бы отчасти.

Это был год шести преторов, что означало продление полномочий большинства наместников заморских провинций: Гай Сентий и его легат Квинт Бруттий Сурра оставались в Македонии; Публий Сервилий Ватия и его легаты Гай Целий и Квинт Серторий — в Галлии; Гай Кассий — в провинции Азия; Квинт Оппий — в Киликии; Гай Валерий Флакк — в Испании; новый претор Гай Норбан направился в Сицилию, а другой новый претор, Публий Секстилий, — в Африку. Городским претором был избран престарелый Марк Юний Брут. У него имелся взрослый сын, уже допущенный в Сенат, но старик сам выдвинул себя кандидатом в преторы, несмотря на плохое здоровье, потому что, как он сказал, Риму нужны на гражданской службе достойные люди, а сейчас многие достойные люди находятся на войне. Претором по делам иностранцев стал плебей Сервилий из семьи Авгуров.

Рассвет дня Нового года выдался ярким и голубым, и предзнаменования ночного бдения оказались благоприятными. Это и неудивительно — после двух лет ужаса и страха! Весь Рим решил выйти посмотреть на инаугурацию новых консулов. Всем было ясно, что полная победа над италиками уже близка, и многие надеялись, что новые консулы найдут теперь время заняться ужасающими финансовыми проблемами города.

Вернувшись после ночных церемоний к себе домой, Луций Корнелий Сулла надел тогу с пурпурной каймой и сам водрузил на голову свой венец из трав. Он вышел, чтобы насладиться новизной прогулки позади двенадцати ликторов; они несли на плече фасции, ритуально перевязанные красными кожаными ремешками. Впереди шагали всадники, которые были выбраны скорее в качестве почетного эскорта, нежели в качестве его коллег, а позади следовали сенаторы — в том числе и дорогой друг Поросенок.

«Это мой день, — сказал себе Сулла, когда огромная толпа разом вздохнула, а затем разразилась криками одобрения при виде венца из трав. — Впервые в жизни у меня нет соперников. И нет никого, кто был бы мне равен. Я — старший консул, я выиграл войну против италиков, на голове у меня венец из трав. Я более велик, чем царь».

Две процессии, начавшиеся у домов новых консулов, соединились у подножия Палатинского кливуса, там, где стояли старые Мугонские ворота — память о тех днях, когда Ромул окружил стеной Палатин. Отсюда шесть тысяч человек торжественным шагом прошли через Велию и вниз по Священному кливусу на нижний конец Форума. Большинство были всадники с узкой полосой — angustus clavus — на туниках. Они следовали за поредевшим Сенатом позади консулов и их ликторов. Отовсюду раздавались крики зрителей; люди выглядывали из всех окон домов на Форуме, откуда открывался хороший обзор; ими был занят каждый пролет лестниц, ведущих на Палатин; жители Рима усыпали все колоннады, ступени храмов, крыши таверн и лавок на Новой улице, лоджии больших домов на Палатине и Капитолии, обращенные к Форуму. Повсюду теснился народ, приветствующий человека в венце из трав.

Сулла ступал с царственным достоинством, которым ранее не обладал, отвечая на всенародное поклонение лишь легким кивком головы. Улыбка не показывалась на его губах, а в глазах — ни ликования, ни самодовольства. Это была осуществившаяся мечта, это был его день. Его зачаровывало то, что он способен был различать в толпе отдельных людей: красивую женщину, старика, ребенка, примостившегося на чьих-то плечах, каких-то чужеземцев… и Метробия. Сулла чуть не остановился, лишь усилием воли заставив себя двигаться дальше. Метробий — это всего лишь фигура в толпе. Лояльная и благоразумная, как и все. Никакого знака особого внимания не появилось на его смуглом красивом лице, разве что в глазах, хотя никто, кроме Суллы, не смог бы этого заметить. Печальные глаза. Но Метробий уже исчез. Остался в прошлом.

Всадники достигли места, окаймляющего колодец комиции, и повернули налево, чтобы пройти между храмом Сатурна и сводчатой аркадой. Здесь они остановились, повернулись в сторону Аргилета и принялись выкрикивать приветствия еще громче, чем возглашали их в честь Суллы. Он слышал эти крики, но не мог разглядеть, кто отбирает у него толпу. Он чувствовал, как пот стекает у него между лопаток. Со всех крыш и ступеней зрители повернулись в ту сторону, людские крики нарастали, воздетые руки колыхались, как водоросли во время сильной волны.

Никогда Сулла не прилагал столь больших усилий, как то, что он сделал над собой в эти мгновения, — ничто не изменилось в выражении его лица, не умалились царственные наклоны его головы, ни проблеска чувств не появилось в его глазах. Процессия снова пришла в движение; через Нижний Форум Сулла прошествовал вслед за своими ликторами. Он не изволил даже повернуть головы, чтобы разглядеть, кто ждет его у подножия Аргилета, кто похитил у него толпу и кто крадет его день! Его день!

Он был там — Гай Марий. В сопровождении мальчика. Одетый в toga praetexta. Ожидающий момента, чтобы присоединиться к группе курульных сенаторов, которые следовали непосредственно за Суллой и Помпеем Руфом. Снова вернувшийся к деятельности, Гай Марий явился, чтобы участвовать в инаугурации новых консулов, а после — в заседании Сената в храме Юпитера Наилучшего Величайшего на вершине Капитолия и в празднестве в том же храме. Гай Марий. Гай Марий — военный гений. Гай Марий — герой.

Когда Сулла поравнялся с ним, Гай Марий поклонился. Всем телом ощущая неистовую ярость — ведь он не должен был позволять себе замечать ни одного человека, даже Гая Мария! — Сулла повернулся и ответил на поклон. При этом восхищение толпы дошло до чудовищной истерии, люди орали и визжали, лица их были мокры от слез. Затем Сулла свернул влево, чтобы миновать храм Сатурна и подняться на Капитолийский холм. Гай Марий занял свое место среди людей в тогах с пурпурной каймой вместе с мальчиком. Он настолько поправился, что почти не волочил свою левую ногу и мог левой рукой поддерживать тяжелые складки тоги. Народ воочию убедился, что Гай Марий больше не парализован. Старый полководец мог позволить себе с полнейшим равнодушием относиться к своей постоянной теперь гримасе, к улыбке, которая оставалась на его лице, когда он не улыбался.

«За это я уничтожу тебя, Гай Марий, — думал Сулла. — Ты же знал, что это мой день! Но ты не смог удержаться и не показать мне, что Рим все еще твой. Что я, патриций Корнелий, — пылинка перед тобой, италийским деревенщиной. Что я не пользуюсь любовью народа. Что я никогда не достигну твоих высот. Хорошо, может быть, это и на самом деле так. Но я уничтожу тебя. Ты не устоял перед искушением продемонстрировать мне все это в мой день. Если бы ты решил вернуться к общественной жизни завтра, или послезавтра, или в любой другой день, остаток твоей жизни сильно отличался бы от той агонии, в которую я ее превращу. Потому что я уничтожу тебя. Не ядом. Не кинжалом. Я сделаю так, что твои наследники не смогут даже выставить твое imago на семейной похоронной процессии. Я испорчу твою репутацию на вечные времена».