Колин Маккалоу - Бита за Рим (Венец из трав)

Однако он прошел и окончился, этот ужасный день. С видом удовлетворенным и гордым стоял новый старший консул в храме Юпитера, и на его лице застыла та же бездумная улыбка, что у статуи Великого Бога. Он призвал сенаторов воздать Гаю Марию честь — словно большинство из них никогда не питало к нему ненависти. И тогда Сулла вдруг понял, что сегодняшний поступок Мария был совершен без всякой задней мысли. Гай Марий не осознавал, что он делает. Ему не приходило в голову, что он может украсть этот день у Суллы. Он просто подумал, что этот день превосходно подходит для его возвращения в Сенат. Однако это обстоятельство не могло смягчить гнева Суллы и отменить его обет уничтожить этого ужасного старика. Наоборот, искренняя бездумность поступка Мария показалась Сулле еще более нестерпимой, чем рассчитанное оскорбление. Похоже, в сознании Мария Сулла значил так мало, что воспринимался им лишь как часть фона той декорации, где действует только один великий человек — Гай Марий. И за это Гай Марий должен будет заплатить сполна.

— К-к-как он посмел! — прошептал Метелл Пий Сулле, когда собрание окончилось и общественные рабы начали готовиться к пиру. — Он сд-д-д-д-делал это сознательно?

— О да, он сделал это нарочно, — солгал Сулла.

— И ты с-с-собираешься простить ему все? — спросил, чуть не плача, Метелл Пий.

— Успокойся, Поросенок, ты сильно заикаешься, — молвил Сулла, нарочно воспользовавшись мерзким прозвищем. Однако при этом он говорил таким тоном, который не показался Метеллу Пию обидным. — Я не позволил этим дуракам увидеть мои чувства. Пусть они — и он тоже! — воображают, будто я от чистого сердца одобряю все это. Я — консул, Поросенок! Консул! А он — нет. Он — всего лишь старый больной человек, пытающийся снова уцепиться за власть, которой ему больше не видать. Никогда.

— Квинт Лутаций сильно разозлился, — сказал Метелл Пий, мучительно сражаясь со своим заиканием. — Ты его видел? Он уже дал понять это Марию, но старый лицемер сделал вид, что ничего подобного в виду не имел — можешь в это поверить?

— Я не заметил, — ответил Сулла, глядя в ту сторону, где Катул Цезарь горячо втолковывал что-то своему брату-цензору и Квинту Муцию Сцеволе, который слушал с несчастным видом. Сулла усмехнулся: — Если он говорит оскорбительные вещи про Гая Мария, то в лице Квинта Муция выбрал неподходящего слушателя.

— Почему? — удивился Поросенок.

Любопытство возобладало над возмущением и негодованием.

— Тут намечается брачный союз. Квинт Муций отдает свою дочь за молодого Мария, как только она достигнет необходимого возраста.

— О боги! Он мог бы выбрать и получше!

— В самом деле? — Сулла поднял одну бровь. — Дорогой мой Поросенок, подумай обо всех этих деньгах!

Отправляясь домой, Сулла отклонил всех провожатых, кроме Катула Цезаря и Метелла Пия, и хотя к дому Луция Корнелия они приблизились втроем, Сулла вошел внутрь один под прощальные возгласы своего эскорта. Дома было тихо, жена где-то таилась. Последнее обстоятельство чрезвычайно обрадовало Суллу, так как он вдруг понял, что не смог бы сейчас столкнуться лицом к лицу с этой преувеличенной любезностью, не убив ее. Поспешив в кабинет, Сулла запер за собой дверь, опустил шторы на закрытом окне, выходящем в колоннаду. Тога упала на пол к его ногам, словно куча белой глины, и он безразлично оттолкнул ее в сторону. Теперь лицо его открыто выражало то, что он чувствовал.

Сулла подошел к длинному пристенному столу, на котором стояли шесть миниатюрных храмов. Эти реликвии сохранялись в превосходном состоянии, краски на них были свежи и ярки, блестела богатая позолота. Пять из них, принадлежавшие его предкам, Сулла велел привести в порядок сразу же, как только стал сенатором. В шестом находилось его собственное подобие, всего лишь день назад доставленное из мастерской Магия на Велабре.

Задвижка была хитроумно спрятана за антаблементом переднего ряда колонн маленького храма. Когда Сулла отодвинул ее, колонны разошлись посередине, как половинки двери, и внутри он увидел себя — лицо в натуральную величину и нижнюю челюсть, присоединенную к передней части шеи; позади ушей находились завязки, которые удерживали маску при надевании и прятались под париком.

Сделанное из пчелиного воска, imago было исполнено блестяще: цвет кожи был белоснежным, как у живого Суллы; брови и ресницы — темного цвета, в который он красил их по таким случаям, как заседания Сената или обеденные приемы. Красиво очерченные губы были слегка приоткрыты, потому что Сулла всегда дышал ртом, и глаза маски выглядели точной копией его жутких глаз. Однако при ближайшем рассмотрении зрачки оказывались отверстиями, через которые актер, надевший маску, мог видеть достаточно хорошо, чтобы передвигаться при помощи провожатого. Только в отношении парика Магий из Велабра не смог достичь полного подобия, потому что нигде не нашел волос точного оттенка. В Риме имелось предостаточно изготовителей париков, и фальшивые волосы, светлые или рыжие, были наиболее популярны. Первоначальными обладателями этих волос являлись варвары галльских или германских кровей — работорговцы или хозяева, нуждающиеся в деньгах, принуждали их поделиться своими гривами с местными модниками. Те волосы, что смог достать Магий, были определенно более рыжими, чем золотая шевелюра Суллы, но пышность и фасон прически — превосходны.

Сулла долго смотрел на свое изображение, не в силах очнуться от наваждения. Вот как, оказывается, он выглядит в глазах других людей. Самое безупречное серебряное зеркало не шло ни в какое сравнение с этим imago. «Я закажу скульпторам Магия несколько портретных бюстов и статую в полный рост в доспехах», — решил он. То, как он выглядит в глазах других людей, вполне удовлетворяло Суллу.

Наконец мысли Суллы вернулись к вероломству Мария, и взгляд его принял отвлеченное выражение. Затем он чуть вздрогнул и указательными пальцами зацепился за два рога на передней стороне пола храма. Восковая голова Луция Корнелия Суллы скользнула вперед, выехала на подвижном полу наружу — и вот уже маску вместе с париком можно снять с основы, которая представляла собой глиняный слепок с лица Суллы. Закрепленная на рельефе, повторяющем те же черты, защищенная от лучей солнца и пыли в своем темном, душном доме-храме, маска могла сохраняться из поколения в поколение.

Сулла снял венец из трав и водрузил его на парик своего изображения. Даже в тот день, когда эти побеги только-только вырвали из почвы Нолы, они уже были побуревшими и испачканными, потому что взяты на поле боя, где их мяли, давили, втаптывали в землю. И пальцы, что свили их в кольцо, не были умелыми и изящными пальчиками цветочницы, они принадлежали центуриону, primus pilus Марку Канулею, более привычному к сельским работам, нежели к изящному рукоделию. Теперь, семь месяцев спустя, венец высох и превратился в спутанную косицу, из которой торчали похожие на волосы корни, а листья сморщились. «Но ты еще крепок, мой прекрасный венец из трав, — подумал Сулла, поправляя его на парике, чтобы он обрамлял лицо и волосы должным образом, отодвинутый от бровей, как женская тиара. — Да, ты крепок. Ты сделан из италийской травы и сплетен римским солдатом. Ты выдержишь. Так же, как выдержу и я. И вместе мы уничтожим Гая Мария».