Владилен Машковцев - Золотой цветок - одолень

— Богудай Телегин — самый честный рыбный атаман! Он даже Меркульеву не сказал, с какого разу прыгнет в сани! — выкрикнул Матвей Москвин.

— Слава Богудаю! Исполать! — ревели казаки.

— Дети! — орлино повел бровью Меркульев. Телегин лукаво сверкнул глазами, прыгнул в сани и отпустил чутко вожжи. И понеслись кони с храпом. И каждый норовил обогнать и опрокинуть другого. И кричали люди! И кричали деревья и камни! И по снежному берегу вдоль реки мчались повозки с бабами и ребятишками. А на льду хрустели и ломались с треском обводья и копылы саней, оглобли и дуги. А упавшие казаки лежали, обхватив голову руками. И перелетали через них кони. Но иногда копыта и полозья били поверженных. На второй день с багренья вылетели за нарушения больше ста казаков. Но Ермошка прорвался к саням Богудая. Рядом скакали Меркульев и Матвей Москвин. Все понимали, что Телегин остановится над самой богатой ямой. Они и Телегин лучше всех знают и чуют ятовы. Когда останавливается атаман багренья — останавливаются все. Значит, подобраться к нему надобно на ходу, до остановки. Сноровка предвещала улов. Но Меркульев поддел сани Ермошки своими обводьями, крутанул коня. Острога, укрепленная на левой оглобле его саней, кольнула Чалого. Меркульевский конь умел поддевать соперников острогами. Жеребец атамана и на берегу норовил ударить торцом оглобли любую встречную лошадь. Чалый взвился, дыбясь. А меркульевский зверь ударил его с подвертом холкой. И перевернулся Ермошка. Оказался во мгновение ока под санями. Но не удержался он и под навесом саней, покатился по льду. Крутился по глади и Чалый, обрызгивая лед кровью. Смерть приближалась стремительно. На Ермошку летела буря копыт. Но Телегин осадил своего коня и загородил лежащего на льду отрока. Даже острогу выставил на изготовку, как пику. Такого никогда не бывало. Атаман багренья заслоняет рухнувшего казака! Да и встал он не над ямами!

— Мы же не доехали до ятовы саженей двести! — ужаснулся Меркульев.

Богудай не ответил. Ермошка помог подняться своему коню, рана у него была пустяковой, кожу острогой порвало. И сбруя не лопнула. Все снаряжение лежит рядом. Улыбнулся он, взялся за пешню, чтобы пробить прорубь. В удачу верил. Вчера вечером перед сном он потер черный камушек с белым крестиком и прошептал: «Белый — нечет, черненький — чет... приди ко мне, черт. Помоги наловить осетров». Черт, разумеется, не приснился. Но он ведь, быть может, никогда ему не снился. Ермошка все это, мабуть, выдумывал для друзей, для Глашки. А больше всех любила слушать его веселые байки Дуняша.

— Черненький — чет, белый — нечет... приди ко мне, черт! — бормотал он, долбя лед, путая порядок слов в заговоре.

— Что с тобой, Ермоха? — спросил Богудай издали.

— Да так, говорю с одним знакомым, другом.

«Повредил парнишка голову» — подумал Телегин.

— А как твоего друга кличут? — ласково поинтересовался сосед Михай Балда.

— Черт! Раньше он приходил по ночам, а теперича и днем.

— Настоящий черт?

— С рогами, с хвостом.

— Брешешь, Ермолай.

— Зачем же мне брехать?

— И что черт вытворяет?

— Мои указания исполняет.

— Ха-ха!

— Что ты ржешь, Балда?

— Уморил ты меня! Ежли черт у тя в услуге, прикажи ему осетров подать в твоеную прорубь.

— И прикажу!

— Да штобы каждый пудов на восемь-девять.

— Будут и на девять.

— Ничего не будет, Ермошка! Телегин у нас седни, видно, с похмелья. Рано он встал. Не доехали мы до ятовы! Не будет рыбы!

— А мне черт приволокет.

— Давай, руби!

Меркульев и Телегин стояли в стороне, рядом.

— Ты почему, Богудай, встал здесь? Нет смысла колоть лед...

— Мне казалось, что ты нарочно опрокинул Ермошку.

— В багренье сие допустимо.

— Ермошка еще не казак! Усовестись!

— Что ты, Богудай? Я хотел попужать парнишку. А он неловкий такой, опрокинулся.

— Опрокидывать ты умелец.

— Зачем нам раздор из-за какого-то жалкого Ермошки?

— Чем же он жалкий? У него шапка соболья, шуба бобровая!

Прорубь Меркульева оказалась порожней. Ермошка пробил лед, сунул весело в воду длинный шест. До дна вроде бы достал с трудом. Вскоре он понял, что по шесту, трясь боком, всплывает к проруби огромный осетр. Как же его вытащить? Бросил он шест, схватился за багор. Сонный осетр вильнул хвостом вяло, но багор переломился, выскользнул из рук.

— Помогите! — взмолился Ермошка.

Меркульев и Телегин подбежали с баграми. Пришлось расширять проем во льду. Великанский осетр не вылез бы в обычную прорубку. Помогали вытаскивать рыбищу Михай Балда, Устин Усатый и Микита Бугай.

— Пудов девять, пей мочу кобыл!

— Не менее, в бога-бухгая!

И пошли осетры из Ермошкиной проруби один за одним. Восемнадцать глыбин вытащили. На этом рубеже повезло неожиданно еще в пяти прорубях. Остальные были пустыми. Но общий улов оказался для остановки хорошим. Особенно завидовали Ермошке.

— Богатая яма!

«Везет дураку», — думал угнетенно Меркульев, потея в добровольном покручничестве, таская одну рыбину за другой.

Ермошка поглядывал на атамана с благодарностью:

— Должно быть, умру я великим должником. Сколько добра мне сотворил в жизни атаман! В морской набег отпустил — сделал богатейным. Сейчас опрокинул мои сани над самой щедрой ятовой. Я бы ведь мимо проскочил. И как поступил хитро: за мгновение до остановки Телегина! Добра и богатства он мне желает. Может, решил Олеську за меня отдать? Энто плохо. Она уж мне разонравилась. Верка Собакина получше вроде. Василиса Душегубова вчерась мне загадочно улыбнулась. Нет, на Олеське не буду жениться. Но отец ее — мой ангел-хранитель. Сдох бы ведь я энтой зимой с голоду. А Игнат Иванович все видел, потому отпустил за зипунами с Нечаем. Но чем же мне отблагодарить самого доброго на земле человека — Меркульева?

Подошел Ермошка к великому благодетелю, поклонился:

— Дарю, Игнат Ваныч, за доброту шапку свою соболью, болярскую. Она мне ни к чему. В бараньей мне сподручнее!

— Спасибо, Ермолай. Шапка мне нравится. Не кривлю душой — смотрел на нее с завистью. Утешил ты меня, обрадовал.

— Да ить я должник вечный. И винюсь, ежли я где-то не так.

— Сочтемся! — потеплел искренне Меркульев.

Из восемнадцати осетров отдать пришлось два Телегину, два Меркульеву. По одному Балде, Усатому и Бугаю — за помощь. Трех — в казну войсковую. А восемь в ледник свой — не так уж мало для одного дня. Семь-шесть дней длится каждое багренье: и предрождественское, и крещенское. И забросали казаки Яик осетрами. Завалили рыбой сараи, стали кормить свиней белужатиной. И на продажу купцу Гурьеву оставили семьсот возов. И в атаманский кус Телегину выделили токмо с первого багренья сто сорок самых крупных рыбин.