Владилен Машковцев - Золотой цветок - одолень

Предугадывал отец Лаврентий и продолжения многих — исповедей. Рассуждал он просто:

— Меркульев не сговорился с Нюркой. А на днях спросит ее, в чем она каялась мне. Отругает за откровенность, назовет дурой. Нюрка Коровина попытается исправить оплошку. И слушать ее будет смешно!

Произошло все именно так. На следующей исповеди Нюрка замельтешила глазами виновато и воровски:

— Каюсь, в прошлый раз обманула вас, батюшка. Не грешила я с Меркульевым. Оговорила его и себя!

— Бог все видит! — мудро отвечал отец Лаврентий.

— Грешен! Соблазнился на соседку, вдову Коровину, — винился в тот же день Меркульев, не ведая, что Нюрка пошла на попятную.

Отец Лаврентий представлял, как сегодня же вечером Нюрка похвалится перед атаманом: мол, отреклась я от сказанного! А Меркульев опять ее назовет дурехой! И будет он долго хохотать и улыбаться при встрече. В гости пригласит обязательно, устроит задобрительную попойку. И они поймут друг друга без слов.

Да и Дарья у него баба дошлая, все видит. Она, пожалуй, умнее мужа. Но преклоняется перед ним истинно. Почему же? И как-то осмелился спросить:

— За что обожествляешь мужа, Дарья Тимофеевна?

— Ни за кого бы больше не пошла. Ни с кем бы не ужилась. Он единственный. И мне почти равный!

— Как это понять? Почти равный! Я чуточку выше или ниже?

— Выше! Выше! — полезла в печь ухватом Дарья.

— Ниже! — серьезно и спокойно ответила Дуня.

— Не встревай, когда взрослые беседуют! Пшла вон! — осердилась Дарья... и добавила строго:- Не могет быть баба выше своего мужа. Просто мы иногда хитрее, затаеннее и упрямее!

— Да уж добиваться своего умеете. Сколько отбрыкивался Хорунжий от Груньки Коровиной! Ан окрутила его девка! Завтра свадьба. Брось, Дарья, в ларец сто золотых. Я буду посаженым отцом.

— Не много ли — сотню?

— Не жадничай. И Хорунжий гол, как сокол.

— Мы не обязаны его оперять.

— А уж венчался он по-разбойницки. К чему торопился? Какие были помехи? Звонарю голову отрубил, — сокрушенно вздохнул отец Лаврентий. — На меня пушку нацелил, пистоль.

— Не будем вспоминать об этих мелочах! — начал разливать вино Меркульев.

Отец Лаврентий считал выполненным поручение патриарха о присоединении Яика к Московии церковно. Других заданий не было.

— Верши дело божье, Лаврентий. Не лезь в суету мирскую. У казаков сие опасно. Даже просьбы наших дозорщиков не выполняй. Каждому — свое! — настаивал патриарх.

— У нас там дозорщики?

— Два дозорщика. Один заброшен недавно. Другой от второго поколения. Нет! От поколения третьего! Заслан был его дед.

— И они остаются нам верными?

— С божьей помощью!

Отец Лаврентий догадывался, что один из дозорщиков казнен. Меркульев, наверное, распустил слухи, будто слепой гусляр сбежал. А сам скорее всего пытал Грибова и убил. Но почему пытал не на дуване? Должно быть, не хотел принимать на себя вину в его смерти? Или что-то другое было? Трудно сказать. Но кто же второй дозорщик? Меркульев ведь не подозревает даже о том, что есть на Яике еще один царский соглядатай. Атаман уничтожил Грибова и успокоился. Пришельцев на казацкий Яик по третьему поколению было много. По этому признаку не найти человека. Сотни таких: Емельян Рябой, Богудай Телегин, Гришка Злыдень, Федька Монах, Матвей Москвин, Устин Усатый... Кто же все-таки из них воспитан отцом на верность Московии? И насколько ухитрительна дальновидность приказных дьяков! Ведь что получается? Шестьдесят-пятьдесят лет тому назад дьяк послал на казацкий Яик своего человека. Мол, врастай в казачество, молчи! Воспитывай детей на верность Московии! А мы обратимся к твоим детям или внукам при надобности! Наверно, условный знак хранят тоже в три поколения... Любопытно! Впрочем, в церкви тоже есть пример подобный: иезуиты! И такая мысль: царский дозорщик — это сам Меркульев! Может ведь соглядатай пролезть в атаманы.

— В каком ты поколении на Яике, атаман? Не в третьем?

— Нет! Мы, Меркульевы, почитай, в десятом колене. Мы прямые потомки бабки Гугенихи, мы и с Гаркушей в родстве, по преданию.

— А крылья Ермошкины одобряешь?

— Пущай летит. Меня сие не щекотит. Ежли, конешно, благопристойно. И токмо с твоего благословления, отец Лаврентий.

— Почему токмо с моего благословления?

— Потому как на земле я хозяин, а в небе — ты, батюшка Лаврентий.

Ермошкина задумка изладить крылья подружила по-настоящему священника с кузнецом Кузьмой, его сыном Бориской, с Дуняшей Меркульевой. Отец Лаврентий провел с ними в церкви несколько ночей. И даже помогал кроить обшивку крыльев. Бориска твердо пообещал написать в церкви картины Страшного суда.

— Мы хорошо заплатим.

— Я задаром разрисую храм, отец Лаврентий. А как показались картины суда на шинке?

— Подслеповат я, Борис. Плохо вижу. Но многое понравилось. Хотя корову не потребно приводить в рай. Помнишь, там у тебя рядом с Марьей Телегиной корова?

— Винюсь, Марья уговорила.

— Ну и шинкаря в раю не надобно помещать. Он нехристь. Хорунжий не годится в святые. Сами видели: отрубил голову человеку божьему — звонарю.

— Сударь был поганцем, — возразил Ермошка. — Гунайка, сын его, тоже паршивец.

— Гунайку я взял звонарем. И он усерден. Из него получится хороший звонарь!

— Звонарь получится! — заметил Бориска.

— У вас ядовитые языки, отроки! — покачал головой отец Лаврентий, отходя в сторону.

Крылья обретали плоть. Они были почти готовы к полету. Ермошка никого не подпускал к ним, даже кузнеца. Посему Кузьма и отец Лаврентий присели у светильников, разговорились.

— Ты знаешь, Кузьма, откуда твое прозвище — Машковец?

— Так прозывали моего отца и деда.

— А что означает сие слово?

— Не все слова обозначают что-то.

— Все, но мы потеряли корни, истоки.

— Что же таит кличка Машковец? Прелюбопытно, отец Лаврентий.

— Сие от слова языческого — «машновать», то бишь «молиться». И доселе в некоторых землях говорят: машновать, машковать... «Маш» — это бог.

— Я всю жизнь молюсь наковальне, отец Лаврентий.

— Не хитри, Кузьма. Фамилия у тебя — Молящийся! А в церковь ты почти не ходишь. Ни разу не был на исповеди.

— Грешен! Но ить «маш» — бог по-язычески!

— Приходи завтра. Не хитри!

— Каяться не в чем! Нет у меня утайной жизни. Весь на виду.

— Покайся хотя бы в том, что мало поклоняешься богу.

* * *

Крещенье роняло пушистые снежные хлопья. По приметам — к урожаю. А ночью мороз свирепел. И утром птицы на лету замерзали, падали. Но к полудню потеплело. Снежные перья стали крупнее. У церкви толпился народ. Казаки были одеты тепло: в полушубках, мохнатых шапках, в меховых сапогах. А у баб и под шубами — телогреи, под шалями — понявы. На ногах шерстяные носки, пимы. Мальчишки и девчонки в теплых зипунах с медвежьими воротниками. У невест на плечах лисы красные. А голутву и собачьи шкуры грели. Однако у Гришки Злыдня отвалилось ухо, пришитое летом знахаркой. Приморозил его слегка, оно замокрело и отпало. И даже хуже того: говорят, вроде бы ухо почернело, а ведьма отрезала его. А для чего отрезала? Знамо, съела! Посолила, должно быть. Приправила укропом и пообедала. Так она разохотится и у всех ухи поотрезает.