Владилен Машковцев - Золотой цветок - одолень

— Жалко шубу, Соломон.

— Дурень! Зачем тебе узе княжеская шуба? Ты ездишь в ней по дрова в лес! Ты добываешь в ней осетров! Скоро твой бобровый мех станет собачьим обдергаем! Лучше пошьем шапки!

— Но для чего мне столько шапок?

— Мы продадим три шапки. И твоя шуба окупится. Дальше пойдет навар, гешефт! За бобровые шапки можно содрать семь шкур! А после, на выручку, купим в Астрахани четыре таких шубы!

Ермошка вспомнил, что за соболью шапку он приобрел наидобрейшее расположение Меркульева. Не подмажешь — не поедешь. Отец Лаврентий просто так не позволит изладить крылья в церкви. Тогда придется ждать лета. Да и летом будут мешать дожди. Угрожала и другая опасность. Священник мог сказать, что сии крылья богу не угодны. Супротив никто не пойдет. Ермошка все это понимал, чуял!

— Бери шубу, Соломон! Шей шапки!

Фарида вынесла Ермошке полушубок. Он ушел довольный замыслом. А для Глашки купил в шинке два кулька медовых пряников.

— Не моги обманывать Ермошку! — глянула колюче на Соломона Фарида.

— Всего на две шапки: для тебя и для меня!

— На две допустю, не боле!

— И на воротник для тебя, моя женушка!

— Нет! На воротник возьмешь за шитье шапок, по совести!

— Фаридушенька! Так мы с тобой никогда не разбогатеем! Умрем нищими!

— Соломоша! У нас закопана в схоронке бочка золота.

— Чем больше, тем лучше! Поверь мне. И на Руси золото мертво. Надобно вывозить его в Париж, Венецию.

— Вывезем.

— Это не так просто.

— Они мне верят, Соломоша. И мы не воруем. Это наше золото!

— Как бы завладеть блюдом, Фаридуня?

— Каким блюдом?

— Золотым, которое на дереве пыток висит.

— И думать об этом не моги!

— А если я ночью его похитил бы, закопал в огороде, в лесу?

— Они бы нашли сразу.

— Почему же они не обнаружили похищенную на Урочище ордынскую казну?

— Евдокия заверила, что казна сама обнаружится.

— Какая Евдокия? Кого заверила?

— Евдокия — знахарка, ведьма. Она любой схорон находит. Меркульев в яме тогда сидел. Казаки ходили к колдунье. Она им и сказала: мол, не мельтешитесь, казна сама найдется! Мол, попадет она в руки тому, кому и должна принадлежать!

— Туманно! Пойдем лучше шубу пороть, шапки шить! Сказка хороша, когда из нее в ладони падают золотые кругляши.

— Есть и у души золотые кругляши!

* * *

Первую шапку Соломон продал Богудаю Телегину. Никто не знал точно, сколько шинкарь с него сорвал золотых. Ведала токмо Фарида, что шуба окупится с лихвой на второй шапке. Ермошка заказал для себя две шапки: одну — отцу Лаврентию, другую — решил сам носить. В Сибири меха дешевые. На Яике бобры и соболи не водятся. Дорогая здесь рухлядь.

— Дарю вам, отец Лаврентий! — встал ухищренно на колени Ермошка, подавая батюшке бобровую шапку. Священник прослезился, долго не мог успокоиться... Этот отрок его потрясал. Помнится, пожертвовал он на храм семьдесят золотых. И всех за собой увлек. А ведь отдал тогда все, дочиста! За это и наградил его, наверно, бог большой добычей в морском набеге. Преславный юнец! Вот крылья токмо зачем-то ладит. Как же сие оценить? Можнучи сказать сие от беса! Но не воспретно проглаголить и по-другому: с божьей помощью!

— Полететь я хочу на крыльях, отец Лаврентий.

— Откуда?

— С шинка, он высокий — на бугре.

— Куда полетишь?

— В рай.

— Не благословлю полет с шинка, Ермоша. Место сие греховодное, суетное. Попытайся взлететь с церкви! И чтобы перекрестился на куполе. И крикнул бы: богоматерь пресвятую вижу! Падайте ниц и молитесь! Погибну — во имя веры! Останусь жив — милостью божьей! И в рай я тебе лететь не позволю. Полетишь до меркульевского коровника. Там удобное место — низина.

— Спасибо, отец Лаврентий! Все исполню в точности, как велено. И крикну громко: «Богоматерь пресвятую видю!»

— Я не учу тебя лгать, Ермоша. Присмотрись хорошенько в небо с купола церкви и увидишь богоматерь. Если, конешно, у тебя душа чиста перед богом.

Ермошка вспомнил притчу Дарьи Меркульевой: «Напился как-то бог до опьянения. И упал в подштанниках на копну сена, уснул. А с покоса шли три бабы, увидели бога. Одна сказала:

— Срамота-то какая! Стыдоба! — и убежала домой, закрыв глаза.

Вторая плюнула и завопила:

— Не бог, а охальник! Позор! Ратуйте, люди! Бог-то пьяный!

А третья пришла в станицу с горящими глазами, перекрестилась и промолвила трепетно:

— Я видела бога!»

Притчу эту пересказывала несколько раз Ермошке и Дуня Меркульева. Каждый человек воспринимает мир с высоты своей колокольни. И чем ничтожнее личность, тем больше у нее желания дернуть бога за бороду, плюнуть в его сторону. Так и растет чертополох озлобления. От пустоты, от червя!

— Крылья токмо в церкови можнучи изладить, — вздохнул Ермошка, подходя к Лаврентию.

— Почему токмо в церкови? — не понял батюшка.

— Надобно связать крылья в семь-девять саженей, большие! Ни в одной избе такие махала не поместятся.

— А как же служба церковная?

— Да мы по ночам станем работать. К утру мусор выметем, крылья к стене прислоним.

— Они будут отвлекать прихожан от молитвы, — возразил священник.

— А мы занавес сошьем из полотна голубого.

— Где ж вы столько ефимков добудете на полотно?

— У меня золота много.

Отец Лаврентий поджал губы, лицо его стало непроницаемым. Ермошка мгновенно понял свою ошибку. Он сунул руку за пазуху, вытащил тридцать золотых, которые выиграл недавно в кости у Телегина.

— Пресвятая богоматерь, отец Лаврентий, посоветовала мне пожертвовать храму тридцать золотых.

«Пройдоха, но достоин уважения и снисходительности, — улыбнулся мягко Лаврентий. — А богородица могла ему присниться. Да и нет греха, если он все это выдумал. Говорят, Ермошка горазд на интересные выдумки. До истинной веры ему, конечно, далеко! В глазах искорки веселого обманщика. Но душа его, пожалуй, чиста!»

Отцу Лаврентию с каждым днем все больше нравились казаки: и хитрый, скрытный Меркульев, и увалень Телегин, и воинственный полковник Скоблов, и жалкий Егорий-пушкарь, и свирепый, вспыльчивый Хорунжий... Особенно поражали их исповеди.

— Каюсь, согрешила с Меркульевым в бане, когда он перестилал полок, — роняла слезу Нюрка Коровина.

— Грешен, злоумышлял на Ермошку, желал ему смерти. В остальном перед богом чист, — убежденно утверждал атаман.

— Вот уже двадцать лет никого не убиваю, леплю горшки, — смиренно преклонялся Евлампий Душегуб.

— Похитил на Успеньев день казну ордынскую на обгорелом Урочище. Закопал золото в огороде. А оно исчезло! — плакался Тихон Суедов.

— Повинен, украл овцу! — сознавался Гришка Злыдень.

Почему же Меркульев не покаялся, что согрешил с Нюркой Коровиной? Или он не полагает сие за грех? Нет! Он стесняется меня! Я для него друг больше, чем священник. Это не так уж плохо. В грехах он покается, успеет. Ответит и на страшном суде. А здесь, на земле, он обрел друга — меня!