Владилен Машковцев - Золотой цветок - одолень

— Разве могут оцениваться души в рублях, князь?

— За кабального холопа много никто не даст. Умельцы стоят дороже. Князь Долгорукий содрал с меня за повара триста дукатов. Если бы ты, Охрим, был кабальным холопом, я бы не продал тебя меньше чем за три тысячи золотых. Пожалуй, и за эту цену бы не уступил. Токмо при нужде.

— Ты меня утешил, князь! Турки когда-то продали меня на галеру за сорок динаров. А ты вот оценил в три тысячи золотых...

— Не придирайся, Охрим. Не язви. Ты знаешь языки древние, потому стоишь дороже.

— Цены зудливы на редкость, князь. У нашего Ермошки есть черный камушек с белой прожилкой-крестиком. Такой уродила природа, обкатало море. Отрок и не подозревает, что можно продать сей камушек за бешеные деньги. Сам по себе камушек ничего не стоит вообще. Но он был десять-двенадцать веков тому назад крестиком-иконкой у какого-то христианина. Камушек держался золотым обручем на шее. Скорее всего на женской шее.

— Какой породы камень?

— Дешевой, не знатной.

— Почему полагаешь, что крестик-иконка раннего христианства?

— Камушек не был в руках ювелира. На нем нет сквозного отверстия. Два небольших углубления, попытки продырявить камень. В эти углубления входили концы обруча — гривны. Витье золота древнее, греческое. Я видел эту иконку на шее Касьяна Людоеда, когда он вернулся из набега, лет семь назад. Крепление было слабое. Токмо знатная женщина могла носить такую иконку. У крестьянки она бы быстро потерялась. Не мог продержаться долго камушек и на бычьей шее казака. Касьян уронил его, а обруч пропил в шинке. А Ермошка нашел, балуется им...

— Почему же Касьян Людоед не отберет у отрока камушек?

— Касьян прошлой осенью погиб в море.

— Без обруча трудно доказать ценность камушка, Охрим.

— Обруч я видел недавно на шее Фариды. Нашей шинкарки.

— Купи у нее сей ошейник для меня.

— Не можно. Я на Яик больше не возвернусь. Но здесь появился вчера муж Фариды. Попроси его, сторгуйся.

— Кто он?

— Соломон.

— Запорожский?

— Он самый, князь.

— Я его хорошо знаю, Охрим. Он помогал нам и полякам. С ним потребно держать ухо востро.

— Голицыны были тогда в Варшаве, князь. На коленях. В плену.

— В полоне, но не на коленях.

— А Ляпунова убивали Меркульев и Хорунжий, князь. И письмо ухитрительное они измыслили, дабы взбунтовать казаков.

Авраамий Палицын задвигал кадыком, высунулся из чана:

— Ты в заблуде, мой друг Охрим. Я полагаю, что ухитрительства в убийстве Прокопия Ляпунова и не было вовсе. Не было поддельных писем. 30 июня 1611 года мы утвердили «Приговор», по которому управление Русью поручалось токмо дворянам. Казаков мы пытались оттеснить руками Ляпунова. За сие его и растерзали зверско казачишки.

Охрим шутейно затолкнул своего друга Авраамия обратно, в бочку, и снова повернулся к Ивану Васильевичу Голицыну:

— Ляпунов ненавидел казаков. Вы должны его почитать, князь.

— Предводитель ополчения ратовал за порядок, а тайком снаряжал шайки для разора и наших поместий. Он злобствовал и против Голицыных. Впрочем, все это было так давно. Для меня более значителен в сей миг витой из красного золота обруч на шее вашей шинкарки... Будь добр, Охрим, проглаголь, как выглядит Ермошкин камень?

— Камушек величиной с сердце молодого петуха. И по очертаниям на него похож оный. Одна сторона больше, выпуклее. Черный конусный щит рыцаря с белым крестом. На обратной стороне крестик не имеет правильности...

— Какова его стоимость на торге редкостей, Охрим?

— В сто раз больше, чем у вашего синего адаманта, князь.

— И Ермошка сие не ведает?

— Нет.

— Отчего же не просветил отрока?

— Не хотел поддерживать глупую веру в Исусика. И я токмо что изрек: презираю все, что связано с религией!

— Я полагаю, Охрим, так, Иисус был, бедствовал. Должно, ему с детства внушили, будто он сын божий. Мне его жаль. И вреда в религии я не вижу. Время показало, что пророков, даже захудалых, выгодно привечать...

— Кому выгодно?

— Нам, власть имущим.

— Ты мудр, князь. Ты хитер. И тебя наказует судьба. У власти были, есть и пребудут глупцы. А глупец ненавидит пророка! Пророк как бы затмевает глупца, имущего трон. Он ранит мир истиной. Может быть, Христос человек был!

— А сегодня в подлом народе есть вещуны, Охрим?

— В темном народе бывают провидцы, князь.

— Поведай хотя бы об одном.

— У нас на Яике живет знахарка Евдокия. Она видит через время и каменные стены.

— Она исцеляет больных и калек?

— Да.

— У меня болят суставы, Охрим.

— И я суставами измучился! — пожаловался келарь Палицын.

— Ешьте мясо ежа весной. Смазывайте суставы салом лисицы. Питайтесь брусникой, жуйте сырую печень волка. Я привез золотой цветок — одолень. Сделаю настойку и мазь. Аки рукой снимет!

...Сенька улыбнулся в предбаннике. Значит, их водой не разольешь. Будут говорить о болезнях три недели, читать манускрипты, летописи, папирусы. Все ясно. Непостижимо токмо, как могут быть друзьями безбожник Охрим и келарь Авраамий Палицын. Эту загадку Сенька никак не мог разгадать. А по стене ползла мокрица и таракан. По всей Руси ползут мокрицы и тараканы. Раньше были звери, одичание. Теперь спокойствие, глупость, тараканы и мокрицы. И на всю Москву одно слово потрясающее: диалектически! Кто же из русских первым употребил сие слово? Ах, да... это было так давно: князь Курбский в письме к Ивану Грозному. Волшебное изречение! Вчера я шепнул Маньке Милославской: «Я тебя люблю диалектически!» И Манька растаяла... диалектически, диалектически, диалектически!» Но дабы к ней проникнуть, надобно обрядиться в девичье платье.

За оконцем предбанника буйствовал последний буран. Дверь скрипнула, приотворилась.

— Будь здрав, Сенька! — просунулся Ермошка. — Можнучи войти?

За ним стоял Бориска, сын кузнеца, художник. В бобровых шапках, меховых сапогах, с пистолями и саблями, они выглядели боярскими детьми. Веселые, запорошенные снегом, с румянцем на щеках.

— Диалектически пройти возможно, но князь не пущать тебя во двор повелел.

— За какие грехи не пущать, Сенька?

— Потому, как ты остриг Фильку.

— Передай князю, что отрастет заново шерсть у евоного вонючего кобеля. Я же собаку не опалил на вертеле, как барана. Я ж его милостиво остриг.

— Ладно, Ермошка. Покажи камушек свой!

— Ты что, Сенька? Белены объелся? Какой камушек?

— Твой камушек черный, с крестиком.

— С белым крестиком?

— С белым.

— Так я его вчерась продал, Сеня, — врал Ермошка, потихоньку ощупывая свое сокровище.

— Кому? Где?

— Монаху на торге. Возля Пожарища.

— За сколь продал?

— За семь золотых.

— Ну и блаженный ты, Ермошка!

— Пошто?

— Я бы тебе дал за него тридцать цесарских ефимков.