Владилен Машковцев - Золотой цветок - одолень

— Кого же пошлем головой в Астрахань? — зевнул Долгорукий.

— Тебя и направим, князь.

«Не поедет, скажется больным, — язвительно усмехнулся Голицын. — Да и не пошлет царь на край света свою правую руку, любимчика. Надобно своего человечка туда протолкнуть. Там же доля в учуге с купцом Гурьевым».

Царь глядел в окно. На дворе бросала крупные хлопья снега последняя мартовская метель. Еще неделя — и зажурчат ручьи бокогрея. Весна ломится. Днись сосулькой с колокольни Ивана Великого убило пономаря.

Почему же вспомнилась сосулька? Ах, да! Вчера моя нареченная лизала такую сосульку. Дура! Можно горло застудить. И по голове вдруг ударит. Я свадьбы жду, а она сосульку захотела пососать. Ну и дуреха!

«О чем это он задумался, блаженный?» — косился Голицын на самодержца.

Голова посольского приказа дьяк Федор Лихачев дремал.

— Послезавтра утром на охоту, бояре! — встал царь, давая понять, что разговор окончен, можно расходиться.

Бояре раскланивались, выплывали важно из хоромов государевых. Каждому хотелось выйти последним, что означало бы особую приближенность к трону. С Михаилом Федоровичем остался князь Долгорукий. Он дружески шептал царю:

— Когда начнется загон, мы заедем в кусты. Обменяемся конями и накидками. Я наброшу на свои плечи твой малиновый плащ и поскачу. Свита помчится за мной. И ты свободен, государь! Лети во весь опор к избушке. Там тебя ждут юницы!

— А ты-то как улизнешь от бояр, князь?

— Где-нибудь за деревьями сниму плащ, суну в мешок. Вывернусь оборотнем.

— Вот смеху будет! Потеряют бояре на охоте царя!

Голицын оглядывался, шипел на ухо Шереметьеву:

— Ну и самодержец! Как он произносит — повелеваю! Хе-хе! Сам ить не верит, что может повелевать. Табакуров казнит, а перед казаками мельтешит.

— Однако он держится с каждым годом смелей.

— Без двух реп государь.

— Грех нам обижаться, — обнял Шереметьев Голицына. — Разве нам потребен Иоанн Грозный?

— И то верно. Но что-то наш царек гороховый снюхался с Долгоруким. Шепчутся, аки кумушки. Не нашептали бы на наши головы опалы.

— Долгорукий соблазняет паиньку-царя на блудодейство. У него есть теремок с девоньками.

— Не поверю. Оговор.

— Понапрасну не поверишь. В бору зареченском стоит усладная избушка, гарем. Я там бывал, мед пил.

— Размах! А мы-то по старинке. Девку сенную облапаем и радуемся. Пора бы и нам завести теремки в лесу. Где-нибудь подальше от церквей.

— Пора! — глянул Шереметьев на брюхо старого друга.

— Во сколь сие обойдется? Интересно!

— Не так уж и дорого.

— Потребно спросить у Долгорукого. Я люблю точность, — отпыхивался Голицын, подходя к плетеной кошевке, где стоял с вожжами в руках возница и копытила снег верховая стража.

Слуги усадили князя в кошевку с парчовым навесом, завернули ему ноги медвежьей шкурой.

— Не надобно, тепло! — отмахивался князь.

На дуге звенели нетерпеливо колокольцы. Вороной рвался в бег, дергая сани. Последняя зимняя метель утихла. Над зубьями кремлевских стен появлялись клочья синего неба.

— Разойдись, чернь! Дорогу князю Голицыну! — выскочили конники из ворот, размахивая саблями.

Артамонов заметил:

— Самолюбив и суетен князь. То деньги бросает в народ, то плетьми дорогу пробивает через толпу.

Шереметьев не ответил дьяку сыскного приказа. Неприятный человек. Глаза иногда пристальные, заглядывает в душу, аки диавол. А порой смотрят в никуда очи мертвеца. И нос не породист, острый. Желваки играют напряженно. Костолом, одним словом.

— Не плюй в колодец, придется напиться, — глянул Артамонов на брезгливо отвернувшегося Шереметьева.

И молнией с неба упало пророчество. Шереметьев прыгнул в свою повозку. Стражу он с собой никогда не брал. Но суждено ему было сегодня пожалеть об этом горько. Он дремал по дороге в свое новое имение. В глухомани за бутырским валом выскочили из рощи лихие людишки и убили возницу. Шереметьев и пистоль выхватить из-под шубы не успел. Его оглушили кистенем, связали и уволокли в темную землянку, где обитался когда-то отшельник. Шереметьев стал молиться:

— Господи, спаси! Храм в этом месте воздвигну! Разбойники оказались веселыми молодцами. Услышали молитву, вошли, зажгли свечу.

— Говоришь, церковку поставишь...

— Выйду живым — возвышу!

— Це дорого, разорительно.

— Не поскуплюсь.

— Дай нам пять тыщ золотых, господин хороший. И с богом иди. Церкву могешь не ставить, не востребуем. Создатель не поручал нам следить за исполнением твоего слова.

— Храм нам не надобен. Мы живем в лесу, молимся колесу, — рокотнул детина с топором за поясом.

— Ты согласный, Шереметьев? — спросил разбойник с пистолетом в руке.

— Так вы меня знаете?

— Знаем, господин хороший!

— Грабили бы князя Голицына. Он меня богаче.

— Придет и его черед. А где он прячет золотишко?

— В кованом сундуке.

— Который возля глазурной печки? В горнице с маленьким оконцем?

— Дда! — начал заикаться Шереметьев. — А ввы откуда ппроведали?

— Проведали уж, но ты зубы нам не заговаривай. Золотишко давай. Аль конец! Голову отрубим. И не саблей, а ржавым топором! Зазубренным!

— Где ж я, возьму ефимки?

— Напиши письмецо управляющему в новое поместье. Мол, выдай подателю сей бумаги, пять тысяч золотых.

— Согласен! А вы меня не обманываете? Не убьете?

— Не убьем, ежли деньги привезет наш человек по твоей записке.

— Развяжите руки. Дайте бумагу, перо.

Один из налетчиков был совсем юн, это чувствовалось сразу, хотя лицо его было закрыто тряпкой с дырьями для глаз. Он не произнес ни одного слова. Молча подал, бумагу, гусиное перо с розовинкой, чернила в немецком пузырьке. Руки его были белыми, не мужицкими. На левом мизинце шрам полоской.

— Ты, отрок, из благородной семьи? — спросил Шереметьев.

Юнец не смутился, просто не ответил на вопрос.

— Он у нас глухонемой, — ощерился великан с топором.

— Бабушка уронила его в детстве с печки, — добавил другой.

— Зело набожный мальчик.

— Богородицу слезой прошибает, когда он молится.

— Юнец послушный, ласковый.

— С топором на большую дорогу редко выходит.

— Чаще с пистолем.

— Не имеет почтения к топору.

— Боярам плохих слов не говорит, сразу стреляет им в лоб.

— С печки, бедный, упал в дитятстве.

Зубоскальство на минуту отвлекло от тяжелых мыслей. Но муки были впереди. Вот проклятая чернь! Звереющее от воли быдло. Хам дичает в лесу, ничего не боится. В городе его удерживает страх, мысли о расплате, наказании. Да и в городе вечером стали шапки сдергивать. Наглость от всеобщего разложения, гниения! Если управляющий заподозрит неладное, не даст денег, они убьют меня. Они будут наслаждаться подлым глумлением. Начнут рубить мне по шее ржавым, зазубренным топором! Я читал Аристотеля... И по Аристотелю ржавым топором! Я знаю вирши великого Горация... И по Горацию зазубренным рубилом! Я знаю Русь со времен князя Святослава... И по Святославу — колуном! Я верую в бога... И по Христу мясорубом! Какой ужас! У них нет ничего святого! Нет родной земли! Нет человеческой души!