Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные

Решили старики: ехать!

— Поведет караван кузнец Никифор. Ему так и так возвращаться домой. Сына Якова с собой возьмет, — подал совет Маман. — А от рода нашего пошлет Атабек палвана.

Атабек-палвана и другие могли назвать. Атабек — гордость аула. Не назвали, однако, — не бий, не глава рода. Теперь, когда Маман, забыв о знатности джигита, послом определил его, остальным показалось, что лучше ходатая не найти им. Зацокали языками:

— Атабек-палван сын степи, ему степь и представлять перед царем.

Умнее, оказывается, не было в ауле джигита, красивее не было, сильнее не было. Раньше не видели, теперь увидели. Так уж заведено у людей. Сверху вниз смотришь — не замечаешь, снизу вверх глянешь — удивишься: велик человек!

Скорый на сборы степной народ. Не успели старики наречь Атабек-палвана послом, как жена его уже отвязала коня и бросила через седло шубу. В холод ехал муж ее. А что спасает от мороза? Баранья шуба. Приторочила к седлу и малахай. Без малахая на ветру пропадешь.

Сел на коня Атабек. Сели на коней Никифор и Яков. Подняли верблюдов, груженных едой и подарками. Проводник-казах, которого нанял Маман на отрезок пути от Жанадарьи до Оренбургской крепости, осмотрел караван и, убедившись, что все хорошо навьючено и завязано, крикнул:

— Пошли!

Зашагали верблюды, застучали копытами кони. Посланники степи отправились в Россию.

Аул провожал караван до самого берега моря. У воды Мамая обнял Атабека, Никифора и Якова, сказал им:

— Сыны мои, вверяем вам дело отцов наших. Идите с луной, возвращайтесь с солнцем…

Ушли кунградцы. Ушли нукеры хана.

— Хива подарила вам покой. Мухаммед Рахим-хан подарил власть. Правьте степью.

Так сказал бек, прощаясь с Айдосом.

Покой, верно, воцарился в Айдос-кале, разрушенной, разграбленной, обезлюдевшей столице каракалпакского ханства. Недостроенная городская стена, поднятая где на три, где на два, а где всего и на один локоть, окружала опустевший аул. Глина размокла под дождем, оседала, и не локтями надо было уже мерить стену, а всего лишь ладошками.

Город мой! — шептал Айдос, объезжая на коне стену. — Айдос-кала…

Он плакал. Не щедро расплатился с ним хан за все, что он отдал ему. Эта размокшая глина не стоила ничего. Наступит осень, зарядят дожди, и однажды утром Айдос не найдет и следа города.

Покой, который подарил хан старшему бию, походил на покой кладбища. И как на кладбище, все было пронизано печалью: куда бы ни шел Айдос, ему чудились могилы.

Дети, малыши Рза и Туре, не радовали больше бия. Он не замечал их. Не слышал их звонких голосов, не чувствовал прикосновения их рук. Все было чужое.

«Два сына, — размышлял он. — Два брата. И их кто-то убьет. Или они убьют друг друга. Смерть идет по следам нашим. Род Султангельды кончается…»

Люди боялись бия. И бий боялся людей. Когда кто-то из аульчан проезжал мимо его юрты, он задергивал полог. Не хотел, чтобы видели аульчане старшего бия, чтобы тревожили словами или поклоном.

Он надеялся, что люди забудут его. Желал этого. А люди не забывали Айдоса. Нет-нет да наведывались в белую юрту, напоминали ему, что он старший бий каракалпаков.

Как-то в конце саратана, самого горячего месяца лета, заявились старики из аула Есенгельды. Было их пятеро, все седобородые. Закрыть перед ними дверь нельзя, замешкаться с приветствием тоже нельзя.

Седобородые оказались сватами.

Уныние и печаль, в которых пребывал Айдос, мешали ему видеть степь такой, какой она была в те горячие дни саратана. Жила степь. Худо ли, добро ли, но жила. И были у степняков свои заботы, свои печали, свои радости. Так уж заведено: между двумя злыми ветрами выпадает тихий день. В тишине и песня пропоется, и дитя заплачет, явившись на свет божий, и женщина снимет жегде, чтобы показать себя и солнцу, и джигиту.

Не видел всего этого Айдос. Потому принял седобородых не за сватов, а за советчиков.

Приняв стариков за утешителей, без охоты впустил их в юрту и, предложив им сесть на кошму, сам остался на ногах. Ждал холодных, стесняющих душу слов, готовился выслушать их, как выслушивают молитву перед уходом в другой мир.

Первое слово не походило на молитву, но было холодным:

— Брат Айдос…

Не хан, не бий каракалпаков — брат всего лишь. Холодным оказалось и второе слово:

— Перевернулась степь. Не поймем, где восходит, где заходит солнце. Да и восходит ли оно? В крови и печали солнце. Однако не померкла степь. А если не померкла, можно ли попирать закон степи — не топтать то, что рождается?

«Обвинять пришли», — подумал Айдос. Затоптал бий чью-то жизнь. И он посмотрел тревожно и пытливо на стариков: чью жизнь?

Не ответили старики, другое было у них припасено.

— Ветром ли сломана, отрублена ли мечом, погибла ветвь, — сказал старший из гостей. — А на ней живая почка. Должна ли она погибнуть? Пришли посоветоваться с тобой.

— О чем советоваться-то? О судьбе народа нашего, что ли? — произнес Айдос.

— И о судьбе народа. Судьба-то народа нашего в детях.

— В детях, конечно, — согласился Айдос, все еще не понимая, куда клонят старики.

Так вот, приехал Елгельды и сказал, что хочет переселить сноху твою, Кумар, и сына Мыржыка в свой аул.

— Он сын рода кунград, — возразил Айдос. — Нашего рода.

— Конечно, вашего рода. Потому совет наш такой: пересели сноху поближе к себе, позаботься о сыне рода кунград.

Осенило наконец Айдоса, догадался, чего хотят старики.

— Согласится ли Кумар?

— Ума у ней не меньше, чем у нас, поймет. Согласен ли ты подчиниться обычаю степи: взять к себе жену погибшего младшего брата?

Степь имела свои законы. Мудрые ли, глупые ли, добрые ли, жестокие ли, но на них держалась она и их берегла. Не бросала в пасть судьбе сирот, не гнала вдову из юрты рода.

Однако, сберегая вдову, накидывала на нее петлю неволи, губила желания. Лишала воли и старшего брата. Петлю эту принесли старики Айдосу и накинуть решили. Отстранился он поначалу, отбросить хотел и петлю, и сам аркан. Не мог взять к себе Кумар, жену брата, которого сам убил. Не то что ласкать, глянуть в глаза ей не посмел бы.

Но обычай есть обычай. Что скажут про старшего бия степняки, когда узнают об отказе его взять в жены Кумар и усыновить Ерназара?

— Отцы! — ответил старикам Айдос. — Мне дорога судьба живого ростка. Но могу ли я оторвать его от мертвой ветви? Благословит ли на это бог?

— Спроси у всевышнего! — посоветовали старики. — Если благословит он тебя, не утаи от нас его веление, и мы поедем к снохе Кумар с водой бракосочетания.

Сказав это, старики простились со старшим бием и покинули Айдос-калу.

Едва скрылись седобородые за стеной города, как Айдос тоже сел на коня и поскакал в аул Мыржыка. Первый раз после того страшного дня сел на буланого. И когда садился, подумал: «Как бы снова не стряслась беда… Несчастья приносит мне верный конь мой!»