Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные

Не выдержал Айдос, сказал, горячась:

— Вон та поляна будто создана для ступеней дворца. По ней легко восходить к резным дверям ханских покоев. А на той высоте минарет будет виден из всех далей нашей земли. Голос азанчи услышат и в ауле Мыржыка, и в ауле Мамана. Рядом с минаретом встанет медресе, и через год-другой выйдут из его келий просвещенные пастыри нашего народа и понесут в степь славу и мудрость великого пророка.

Айдос двигал рукой то в одну, то в другую сторону, будто пускал стрелы, и они летели и падали там, где должны были возникнуть дома, рынок, караван- сарай. Он строил город, как делал это в бессонную ночь, и строил торопливо, радостно. Перед глазами аульчан возникали стены, улицы, арыки, хаузы. И не только перед глазами аульчан…

— Земля эта примет камни стен, — сказал старший зодчий, но сказал так, будто собирался строить не дворец, а загон для скота, будто отвешивал на весах нехалву, а обыкновенный песок.

Ну да как сказал, так сказал. Признал землю каракалпакскую пригодной для создания на ней города, а это главное. Ученые люди, видно, всегда говорят о прекрасном скучным голосом.

— Да благословит вас всевышний на великий труд! — произнес проникновенно Айдос-бий. — Пусть каждый камень на этой земле лежит тысячу лет! Пусть буря не покачает его, а дождь не размоет! Положим сегодня этот камень, как вы прикажете, усто, и тем начнем дело, угодное богу.

Айдос сотворил омовение, и вслед за ним сотворили то же и остальные.

Старший зодчий сказал:

— Прежде чем класть камень, нужно очертить границу города. Для этого достаньте тысячу кулашей веревки и пятьсот кольев. Нарубите их высотой в два локтя, шириной в пол-ладони.

Напугались аульчане. Если для обмера только требуется тысяча кулашей веревок — а кулаш это не шаг воробья и не размах его крыльев, это размах рук человеческих, — то сколько понадобится камней? Тысячу тысяч. Боже праведный!

Однако делать нечего. Взялись строить город, о ногах и о спине не думай.

— Веревка и колья будут завтра, — пообещал Айдос. — Камень же первый надо положить сегодня. Великий мастер, глазом прикиньте место и укажите перстом: здесь!

Зодчий улыбнулся. Наивным показалось ему желание бия. Колдовское было что-то в этой почти детской затее. Вроде ворожил бий на песке: будет или не будет город. Положат камень сейчас, значит, будет. Хочет увидеть цитадель сейчас. Глаза его горят какой-то неземной страстью, радостью ожидания горят. Умрет, если не положат камень. Так пусть положат.

Старший зодчий протянул руку и показал на тропу, что вела из аула на тырло Доспаново. Здесь должны были стать южные ворота, Хивинские ворота. Зодчий вкладывал в свое решение особенный смысл. К Хиве, владычице этих земель, обращались створки будущих ворот, и камень говорил об этом.

Не угадали мысль зодчего старики, не угадал этого и сам Айдос. Ему необходимо было место для камня, а какое оно и куда глядит — не интересовало вовсе.

На склоне холма лежал огромный валун. Десятки рук ухватились за него, столкнули с места и покатили вниз. Воинственными возгласами сопровождали старики этот спуск, будто не город закладывать собирались, а шли в наступление против невидимого противника.

Камню не давали остановиться. И когда склон кончился и легло впереди ровное место, камень все равно катился и катился.

— Здесь? — спросил зодчего Айдос.

Зодчие стояли на холме и наблюдали с веселыми улыбками за игрой бия. Затея с камнем казалась им всего лишь детской игрой взрослых степняков.

— Здесь, — ответил старший.

— Притопчите траву! — приказал степнякам Айдос. — А лучше вырвите ее с корнем.

Старики бросились выполнять распоряжение старшего бия. В какие-то минуты было очищено место шириной в два кулаша и длиной в три кулаша. Траву сложили стожком у обочины тропы: пройдет вечером скот, полакомится.

— Да благословит нас бог! — сказал Айдос. Старики снова ухватились за камень. Перекатили

его на очищенное от травы место и, покрутив, установили так, как велел старший бий: узким краем на юг, широким на север.

— Кол дайте! — потребовал Айдос.

Кола не было. Не было обычной палки, которая сгодилась бы для дела.

— Принеси свой посох! — обратился Айдос к стремянному. Знал старший бий, что хранит Доспан пастуший посох.

Замешкался Доспан. Не хотелось ему расставаться с тем, что было дорого сердцу.

— Неси!

Побежал Доспан в свою мазанку и через какую-то минуту вернулся с посохом.

— Втыкай рядом с камнем!

Воткнул Доспан посох в землю. Не без труда воткнул: земля-то у тропы твердая, прибитая копытами. Но приняла все же она посох пастуший: чувствовала, что не простои это посох, что суждено ему стать отметиной великого дела.

Айдос снял с себя поясной платок, развернул, привязал уголком к посоху, и ветер тотчас подхватил цветной шелк, заиграл с ним, как с крылом птицы. И весело вился он над степью.

Всего лишь камень положил Айдос на краю своего аула, и стук-то камня был негромок, но степь этот стук услышала и заволновалась:

— Айдос строит город каракалпаков. Удивились степняки: ханство, что ли, будет? Слова,

оказывается, не просто произносились Айдосом. За ними дело началось — и какое дело! — невиданное.

Прежде чем долететь до дальних аулов, новость заглянула в Кунград, в ханский город Туремурата-суфи. И заглянула странным образом — из Хивы.

В этот день в Кунграде был базар. По пятницам там всегда собирался торговый люд из ближних аулов и кишлаков. Везли в Кунград всякую всячину. Народу собиралось тьма-тьмущая, не протолкаться ни пешему, ни конному. Уважаемый человек пускал впереди себя толкалыциков, которые, сидя на ослах или лошадях, пробивали хозяину дорогу криками: «Берегись! Берегись!» И не только криками — мордами ослов и лошадей, кулаками, если надо — плетью тяжелой расчищали путь.

Сквозь такую толпу и с такими же криками пробиралась свита Туремурата-суфи к городским воротам. Толкалыциков у него было больше, чем у самого знатного кунградца. Он ведь считал себя ханом, а хан не хан, если впереди и сзади его меньше тридцати сопровождающих. Эти тридцать джигитов хором орали: «Берегись!»- и хлопали зазевавшихся кунградцев плетками по головам.

— Дорогу хану!

— Дорогу великому суфи.

В белоснежной чалме, как и подобает воину ислама, на белом коне, как и подобает правителю города, Туре-мурат плыл над толпой, и она шарахалась в разные стороны, уступая дорогу мудрейшему из мудрых, могущественнейшему из могущественных. Так именовался теперь правитель Кунграда.

За воротами базарного люда поубавилось, а аскеров — вооруженных джигитов — прибавилось. Они сновали по дороге, осматривали идущих в город, дознавались, откуда те прибыли и какой товар несут. После нападения на Кунград хивинского войска Туремурат-суфи утроил бдительность. Всех, кто появлялся у стен города, обыскивали, допрашивали и, если путник вызывал подозрение, сажали в зиндан. Боялся суфи лазутчиков Мухаммед Рахим-хана. Боялся нового нашествия хивинцев.