Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные

— Вот дочь моя, — сказал Гулимбет. — За мертвого отдаю.

— Есть в юрте Али и живые, — ответил бий. — Выполняя обещанное, снимаешь грех с души своей.

— Со своей души грех сниму, сниму ли грех с души другого…

Не назвал Гулимбет имени Айдоса.

А зря не назвал, остановил бы беду, что шла за его конем, за Першигуль, в аул Айдоса. Ну да что винить бедного степняка, он стебель просяной в руках жнеца: захочет — срежет, не захочет — оставит жить и расти, наливаться колосом. Но подумал все же, и то благо. Мудр был бедный степняк.

Уехал Гулимбет, оставив Першигуль в юрте Али. Назвал Али невесту старшего сына невестой младшего сына, тринадцатилетнего Омара.

— Твоим мужем будет, — сказал Али. — Слушай его, исполняй его волю. Дели с ним еду и постель.

Али хотел счастья сыну. Оставил его с молодой женой в юрте, сам со старухой переселился в мазанку, что сделана была еще прошлым летом, когда собрался женить бедного Жалия.

Ушел Али, а беда, что шла за конем Гулимбета, за Першигуль шла, заняла его место в юрте.

Весна уже допевала свои последние песни в степи. Они всегда безумные, всегда томят душу степняка. Томили они и душу Першигуль. Ехала-то она сюда со сладкой думой о радости женской. Женой хотела стать, матерью. Время пришло испытать счастье любимой, желанной.

Кто знает, почему начинает бродить хмель в юном теле… Однако рано начинает он бродить, и нелегко совладать юной степнячке с ним. Мучается она, безумеет.

Першигуль-то и так задержалась в невестах, а тут весна с ее дурманными ветрами, тут играет дьявол, что сидит в сердце каждой степнячки и ждет не дождется часа своего. Час-то этот — вечер звездный, темная степь, тяжелый полог, закрывающий вход в юрту. Терпкий запах трав отцветающих.

Омару всего тринадцать лет. Не видит он звезд на небе, не слышит шелеста любовного ночи, не чует запаха отцветающих трав. Ничего не видит, ничего не слышит. Спит Омар, как дитя, раскинув руки и сладко причмокивая губами. Ребенок, не мужчина. Ему не ласкать жадно груди женщины, а пить из них молоко материнское.

Мучилась всю ночь Першигуль, металась на курпаче прохладной, как на горячем песке, ящерицей извивалась — жгла ее тьма, душил бес желаний.

Утром Омар встал свежий и веселый, Першигуль — усталая и злая. С ненавистью глядела на мужа. Глаза так и жгли Омара, испепелить готовы были глупого мальчишку.

Али зашел в юрту, чтобы поприветствовать молодых, пожелать им доброго дня, а не смог сделать ни того, ни другого. Ненавистный взгляд невестки остановил его. Он все понял и, опустив полог, вернулся в свою мазанку.

— Старая, — сказал Али жене, — рано Айдос сосватал нашему сыну Першигуль. Мал несмышленыш Омар.

— Ха, — засмеялась жена. — Все были малыми и несмышленышами. Подрастет — поумнеет.

— Станет ли ждать Першигуль, когда подрастет и поумнеет Омар… В полном цвету она. Не сотворила бы греха какого, не опозорила дом наш.

— Что же, отпустить ее, что ли? — махнула рукой жена. — Калым-то заплачен, бык счастья и богатства у Гулимбета.

— Эх, этот бык счастья и богатства не приносит никому ни счастья, ни богатства, — вздохнул Али.

— Раньше времени надеваешь на себя чапан печали, — покачала головой жена. — Поторопи Омара, чтобы рос и умнел быстрее. Пусть Перишгуль научит его чему надо…

«Что ж, неглупый совет», — решил Али и вышел во двор поговорить с сыном.

Омар в это время чистил загон скотский. Чистил с удовольствием. Любил мальчик возиться с лопатой и метлой: после смерти брата старшего хозяйство-то все теперь было на нем.

— Сынок, — тихо окликнул мальчика Али. — Сынок мой единственный!

— Что, отец?

— Где Першигуль?

— В юрте.

Грустная она что-то сегодня. Не обидел ли ты ее чем-либо?

— Нет, не обидел, отец. Я и словом с ней еще не обмолвился.

— Не обмолвился… — задумался Али. — Хорошо ли молчать, когда рядом жена? Может, нужно что ей…

— Коли нужно, пусть спросит. Язык-то у нее есть. В своем ауле, говорят, она рта не закрывала, стрекотала целый день как сорока.

— А у нас молчит. С чего бы это, сынок? Омар недоуменно пожал плечами.

— На новом месте все молчат.

— Ночь-то как прошла? Не будил тебя никто?

— Нет. Меня разбудить нелегко, сам знаешь.

— Знаю. А зря беспамятно спишь. Не телок ведь.

— Как умею.

Али наклонился к уху сына и прошептал:

— Скажи Першигуль, пусть разбудит тебя ночью.

— Зачем? — удивился Омар.

— Это она знает.

Посмотрел непонимающе на отца Омар.

— Хорошо, отец. Скажу.

Сказал ли, нет ли Омар Першигуль, чтобы будила его ночью, но сон его был прерван в самый сладкий момент, когда припухшие губы его открылись и в юрте раздался тихий храп.

— Омар! — взволнованно и нетерпеливо прошептала Першигуль. — Проснись, Омар!

Нелегко было разбудить мальчишку. Крепко держал его в своих цепких лапах сон. Не то что слово, шепотом произнесенное, гром оглушительный не заставил бы Омара проснуться. Однако Першигуль была настойчива.

— Омар! — уже громко произнесла она. — Омар! Рука ее ухватила плечо Омара, а была рука Першигуль крепкой: если тронет — синяк останется. Ухватила и принялась трясти, словно дерево, на котором созрели плоды шелковицы.

— О-ох! — застонал Омар, вырываясь с трудом из объятий сна.

— Проснись же, Омар.

— Ну, проснулся. Что тебе? — спросил Омар, все еще борясь со сном. Без желания борясь, по понуждению лишь.

— Велел разбудить тебя ночью…

— Велел, — вспомнил Омар.

— Вот и разбудила.

— А зачем? — Он сладко зевнул, ожидая, что скажет ему Першигуль.

— Разве отец не сказал тебе — зачем?

— Нет. Ты будишь, ты и должна знать.

Растерянная, она посмотрела на мужа. В неверном свете звезд, что пробивался сквозь обнаженный каркас юрты, вырисовывалось его сонное лицо, спокойное, как у младенца. Дрема снова уводила его в свое царство.

Заплакала Першигуль.

Поняла, что ожидания ее напрасными были, что ночь, эта ли, другая ли, не принесет ей радости. Не станет она матерью в юрте Омара, счастья женского не узнает.

Ночь весенняя не больно коротка. Сколько слез надо уронить на подушку постылую, прежде чем погаснет последняя звезда! А последняя звезда, как известно, Зухра, звезда любви, она вовсе не гаснет, сверкает в лучах восходящего солнца, встречает день. До самого дня и проплакала Першигуль.

Плачущую ее и увидел Али, заглянувший в юрту, чтобы поприветствовать молодых. Слезы лучше слов все сказали свекру. Мрачнее вчерашнего вернулся он в мазанку, печальнее вчерашнего сказал жене:

— Не умнеет Омар, не становится телок быком. Махнула равнодушно рукой старая — глупой была жена Али.

— За один-то день и цыпленок не становится петухом. Придет время — закукарекает на весь аул.