Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные

Может, и не глупа была старая? Верно ведь говорила… Что один день, что одна ночь! Сотни дней нужны.

Глупо ли, умно ли говорила старая, только не сняла она печали с сердца Али.

— Плачет невестка-то, — сказал он жене.

— Поплачет и перестанет. Слезы ночные к утру высыхают. Да и доля наша женская такая — плакать. Лишь бы муж об этом не ведал. Поговори с Першигуль, пусть побережет покой Омара.

Сама бы сказала это Першигуль, уберегла бы и невестку, и Али от несчастья. А поленилась, что ли, или загордилась, не захотела признанием слабости сына унизить себя перед дочерью непутевого Гулимбет- со-ксанара.

Стал Али искать минуту, чтобы передать Першигуль совет жены. Ночью не войдешь в юрту: не входят степняки в дом молодых после заката солнца, днем невестка хлопотала по хозяйству, крутилась возле Омара. Зачем крутилась — непонятно. Отправил сына как-то в камыши, чтобы нарезал стеблей сухих для очага, так Першигуль пошла следом: то ли думала помочь мужу, то ли собиралась проверить, сонлив ли и днем Омар. Проверила не проверила, в камыши-то никто не заглядывает, но глаза не просушила. Так со слезами и вернулась в аул.

Решил Али выманить невестку из юрты ночью. Спит ведь беспамятно Омар, не услышит ни зова Али, ни слов его, обращенных к Першигуль.

Но не пришлось выманивать. Першигуль сама в полночь вышла из юрты. Вышла и села на брошенное у входа старое бревно, думая о чем-то, ожидая чего-то, зовя мыслью кого-то.

Тихо, чтобы не напугать Першигуль, подошел к бревну Али. Напрасно, однако, он таился. Не напугалась невестка, когда увидела свекра, и не вскрикнула, не кинулась в юрту. Вроде бы знала, что подойдет он к ней, спросит, отчего не спит, отчего слезы роняет.

— Першигуль, — прошептал Али, — хорошо ли женщине проводить ночь не в юрте мужа… Остынет постель-то…

Подняла голову Першигуль, глянула на свекра, и, хоть темно было, понял Али, что взгляд ее был недобрым. Ненавистью горели глаза, и огонь этот почувствовал Али.

— А нет мужа у меня, — ответила невестка.

— Что мелешь, глупая? Мой сын — муж твой. Першигуль зло усмехнулась:

— Ваш сын, да не Омар.

Холодом зимним обдало Али. На что намекала негодница? Вспомнила то, что не дозволено вспоминать. К камню могильному прикоснулась.

— Вырвать бы язык тебе, нет у меня другого сына. Теперь нет, а был. За него сватали меня, за Жалия. Он мой муж.

Да, прикоснулась к могильному камню Першигуль. И не только прикоснулась, опрокинуть решила его, в могилу Жалия заглянуть.

— Опомнись, Першигуль! — взмолился Али. — Что взял бог, того не вернешь.

— Не нужен богу Жалий. Не звал он жениха моего. Вы толкнули Жалия в могилу.

Безумная! Что говорила? Что бросала в лицо Али? Убийцей назвала.

Сжался весь Али, маленьким стал. В мгновение одно в стебель камышовый превратился, закачался от ветра слов невесткиных, вот-вот согнется, упадет наземь.

— Верните мне Жалия! — со слезами кинулась к свекру Першигудь.

Он отстранился от нее, как от прокаженной. И грудь заслонил ладонями, словно невестка могла осквернить его своим прикосновением.

— Ты что?! — прошептал Али. — Как же я верну… В земле Жалий.

— О-о! — застонала Першигуль. — Мертвый дом. Что же делать здесь?

Она стянула с головы жегде и, простоволосая, пошла прочь от юрты, в степь пошла, в темень непроглядную.

— Першигуль! — хотел остановить ее Али. Но негромко, должно быть, окликнул или ветер отнес оклик в другую сторону.

Не услышала невестка, а может, и услышала, да не остановилась. Не нужна была ей просьба свекра. И был ли теперь Али свекром Першигуль? Нет, не был. Ушла она из юрты мужа, разорвала нить, что связывала ее с домом Али. Тонка была, видно, нить эта, паутинка всего лишь.

Утром, когда зажглась заря и поднялись со своих кошм, циновок и курпачей аульчане, Айдос вышел из юрты, чтобы встретить солнце. Каждое утро он встречал солнце, соблюдая этот обычай как закон рода. Ясное утро — ясный день.

Солнце, однако, он не увидел. Увидел женщину, что шла из степи к бийской юрте. Она была простоволоса, жегде, как красная птица, взмахивала крыльями на ее плече.

— Что тебе, женщина? — спросил Айдос, едва дошла она до загона и устало прислонилась к жердям. Подол платья ее был мокр от росы, ноги исхлестаны весенней травой, и сама казалась истерзанной не то усталостью, не то мукой душевной.

— Я Першигуль, — глотая слезы, ответила женщина. — Дочь Гулимбет- соксанара.

Лицо Айдоса стало темным, как туча осенняя.

— Невестка Али, жена Омара, — поправил он женщину. Теперь он узнал в ней Першигуль, и гнев вспыхнул в его душе. Женщина, забывшая имя мужа, достойна лишь осуждения.

— У меня нет свекра, как нет и мужа, — сказала Першигуль.

Он зло взглянул на женщину, и та торопливо закрыла лицо жегде.

— Омар прогнал тебя как беспутную? — спросил Айдос.

— Сама ушла. Не стану я матерью в его постели. Ребенок еще Омар.

— Отданная по закону в жены должна быть в юрте мужа. Лишь он вправе расстаться с женщиной, за которую отдал калым. Она раба его, — объяснил Айдос.

— Законный муж мой Жалий. Юрта его — могила. Что же, мне лечь с ним в землю? Рассуди, бий, где мне быть… на земле или под землей.

Айдос онемел от гнева: женщина посмела давать советы старшему бию, попирала закон, установленный предками.

— Не бий рассудит, а бог.

Он вошел в хлев, где работал Доспан, и сказал джигиту:

— Эта девушка совершила непростительное, она достойна смерти. Уведи ее к берегу Кок-Узяка и убей.

Будто обрушилось вдруг небо на голову Доспана, таким страшным и неожиданным был приказ старшего бия. Испуганными, непонимающими глазами смотрел стремянный на своего повелителя. Можно ли верить сказанному?

— Иди и убей! — повторил Айдос. Приходилось верить. В тумане каком-то, плохо соображая, что делает, Доспан со скребком, которым чистил коня, пошел к двери.

— Нож возьми! — напомнил Айдос. Стремянный вернулся, снял со стены нож, сунул за голенище сапога.

— Не спугни женщину, пообещай проводить в аул Мамана.

Доспан кивнул. Вышел, покачиваясь от дурноты. Ноги не слушались, вялыми стали, будто кровь схлынула.

Он не разобрал поначалу, кто стоит у изгороди. Уже рядом рассмотрел: Першигуль! Та Першигуль, которую зимой видел в юрте Гулимбета. Боже мой! Юную Першигуль надо убить. За что?

Он вспомнил отсветы очага на красивом лице Гу-лимбетовой дочери, пламя в ее глазах, таких удивительных, обжигающих душу своей смелостью. Глянула она тогда на Доспана и заставила смутиться, залиться краской. Радость и надежду какую-то подарила своим взглядом.

Однако убить приказано Першигуль. Такова воля старшего бия.

— Пойдем, — холодно сказал Доспан. Першигуль прижалась к жердям изгороди, будто искала у них защиты.