Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные

— Благодарю, брат мой, — мягко отклонил просьбу юного бия Маман. — Поторопимся в родные места, там ждут нас бедные аульчане. Надо утешить их.

Маман бы свернул в аул Мыржыка, задержался там до утра, поговорил с молодым бием, посоветовался, но и с Орынбаем поговорить надо и посоветоваться. С Орынбаем-то разговор труднее и совет важнее. Война вот-вот начнется, и как поведет себя сосед, необходимо знать Маману. Вместе выступят против врага или порознь? И будут ли выступать? Может, побегут под защиту одного из ханов?

— Настало беспокойное время, — сказал Маман, когда бии распрощались с Мыржыком и свернули на свою тропу. — Того и гляди налетит ветер несчастья. Вернусь домой, начну собирать нукеров. Без защиты пропадем.

Не зная еще, куда клонит «русский бий», Орынбай на всякий случай поддакнул:

— Без защиты нельзя. На ханов надейся, а сам точи саблю, подковывай коня.

Тоже так думаю. Хан казахский хоть и обещал помочь, да придет ли она в нужный час?

— Придет, когда наши кости орлы обглодают. Вроде бы Орынбай соглашался с Маманом, и тот решил открыться перед соседом:

— Нукерам юзбаши нужен. Станешь во главе нашего войска, Орынбай?

Заулыбался злой Орынбай. По сердцу ему пришлось предложение Мамана.

— Сочту за честь. Дадите сотню нукеров, поведу за собой, не дадите — сяду на коня как простой воин. Биться буду, такая доля моя.

Биться будет Орынбай, не сомневался в этом Маман, но вот только за кого? Переменчивое сердце у разбойного бия: сегодня за Туремурата-суфи сражается, завтра за казахского хана, послезавтра за эмира бухарского.

— В чей стан поведешь наших нукеров? — спросил Маман, прямо спросил, не стал кружить вокруг котла, желая достать баурсак покрупнее.

— Я против Айдоса. Он вместилище всех бед.

— Однако не он выкрал сорок девушек и продал их хорасанским купцам.

— Ха, что девушки. Их доля такая — быть проданными.

Прикусил досадливо ус свой Маман. Не понравилась ему откровенность Орынбая. Старая дружба с суфи мешала разбойному бию увидеть истинного врага степняков,

— Уничтожив Айдоса, избавишь ли степь от вечных бед?

— Не избавлю, да и никто не избавит, зато напьюсь крови ненавистного мне Айдоса. Ханом каракалпаков решил стать, сделаю его ханом царства Азраила.

Опустил голову Маман. Разбойный бий лишь кровь искал, а чья кровь прольется, не тревожило его.

Заметил Орынбай, что недоволен его словами Маман, спросил:

— Скажи свою правду: тебе-то кто ненавистен?

— Кунградский правитель. Была бы сила, нынче бы напал на него.

— Астапыралла! — развел руками Орынбай. — Прямой ты, однако, человек, Маман, и от своих слов не откажешься. За это и уважаю тебя. Но силу тебе бог не даст. И молить будем бога, чтоб не дал. Всех нас растопчешь, и Айдоса растопчешь, и суфи великого посадишь на аркан, как собаку кусачую.

Захохотал Орынбай, раскатился по степи его громовой голос. Смутил этот смех Мамана, напугал даже. Ты что, Орынбай?

— Ха-ха! И я такой же, как ты, Маман. Дай мне силу, растопчу всех биев, и тебя первого. Не нужен мне умный сосед. Пожгу аулы, уведу красавиц, продам хо-расанцам за хороших коней…

«Дьявол! — подумал Маман. — Нельзя ему давать нукеров. Заплачет степь под его мечом».

Что же нам делать, Орынбай? — упавшим голосом спросил разбойного бия Маман. — Как защитить детей степи?

— О них ли надо думать, Маман-ага? О себе думать надо. Я пойду к эмиру Бухары. У кого больше силы, чем у эмира? А ты иди к своим казахам или русским. Не меняй дороги, сосед. Старая дорога самая верная.

Зима в Хиве холодная, но недолгая. Прилетят снежные бураны, накроют город белой кошмой и умчатся в пустыню. Полежит белая кошма неделю, другую, солнце начинает сворачивать ее, сначала ту, что на крышах и минаретах, потом ту, что во дворах, серую от пыли и песка. И если не наведается еще один северный ветер и не застелет город новой кошмой, так и кончится зима. И вместо белых кошм появятся ковры зеленые и красные. Любит весенняя трава земляные крыши Хивы, а уж о маках малиновых и говорить нечего. Крыши домов и сараев — их излюбленное место.

Еще с зимы начала готовиться к походу в каракалпакские степи Хива. Ковали хивинцы в кузницах мечи, отливали в горнах дробь и картечь. Мухаммед Рахим-хан по примеру эмира Бухары купил пушки и ружья у иноземных купцов. Немного, правда, — всего несколько пушек и с полсотни ружей. Но для Кунграда и степных аулов этого достаточно. Кроме Туремурата-суфи кто мог выставить настоящее войско против Хивы? Никто. У степняков копья и сабли, да и саблей-то не всякий степняк мог владеть.

К тому времени, когда солнце начало сворачивать белые кошмы, звон железа в кузнях смолк. Отбили молоты жало мечей, отгремела дробь в шлифовочных котлах. Копыта коней сверкали новыми подковами.

Отмучился ожиданием похода Айдос. Ожидание всегда томительно. Один день его — и тот труден, а тут недели и месяцы пришлось ждать, думая и спрашивая сердце: так ли все, как тебе хотелось? Мысль, она на все находит ответ, сердце — не на все и не всегда. Не давало ответа сердце, и было оно печальным, и билось тревожно.

Свежая рана обиды наполняла Айдоса болью и гневом, и он готов был еще осенью вцепиться в горло Туремурата-суфи. Да что вцепиться в горло — перегрызть его, напиться крови вражьей. Тогда бы и поход оказался ко времени. Но зажила рана, поутихла боль, и гнев стал не таким неистовым, как прежде. А убивать без гнева, даже врагов, трудно. Понимал это Айдос и терзался сомнением: а надо ли убивать?

О братьях думал бий. Искал тропу к примирению, и казалось ему, что такая тропа есть, надо только ступить на нее, пройти несколько шагов и обнять братьев, и первым обязательно Мыржыка. Потом Бегиса. Ведь не может же вечно держать свое сердце в неволе вражды Бегис. Спадут путы, забьется оно прежней радостью.

Светлой была дума о братьях. Но в Кунграде, как и в Хиве, точилось оружие. Война близилась, и встретиться братья могли лишь на поле боя.

Метался во сне Айдос. Виделась ему та самая яма, в которую бросил его Бегис. Виделась собственная кровь и кровь братьев.

Он просыпался измученный. И боялся снова уснуть, боялся этих страшных видений. Сидел на курпаче, сжимая голову, унимая боль. Устал Айдос, почернел. Больным казался бий. И все недоумевали: что с ханом каракалпаков?

И Доспан не знал, что с его господином, а спросить не смел. Господина не спрашивают о его недуге, лишь тревожатся и молятся богу, чтобы небо послало исцеление.

Когда Мухаммед Рахим-хан объявил день выступления, Айдос попытался воспротивиться: рано, дескать, степь еще под покровом зимы. Оттянуть хотел роковой час. Хан удивился и сказал Айдосу:

Ты торопил нас, теперь медлишь. Мои нукеры — мусульмане, и они должны вернуться из похода к середине марта. Праздник навруза победители встретят в священной Хиве. Или ты не хочешь нашей победы, Айдос-бий?