А. Сахаров (редактор) - Николай II (Том II)

Но в царской ложе и салоне за ней, куда, как обычно в антрактах, пришли молодые великие князья, говорили только о поганых условиях австрийского ультиматума, о том, что его срок уже истёк и что Бог милостив, Он образумит престарелого Франца Иосифа, который конечно же не захочет под занавес своей долгой жизни развязывать всеобщую войну, в которой сгорит его империя…

Вернулись домой в Петергоф в час с четвертью, а на рабочем столе в библиотеке уже лежали новые доклады министров. Среди них привлекло внимание сообщение Сазонова о том, что австрийский посланник в Белграде потребовал паспорта и выехал на родину в тот же вечер. Это так разволновало Николая, что он лёг спать только после трёх часов и долго ворочался, ощущая тяжесть ответственности, которая наваливалась на него.

В воскресенье, после проливного дождя, отстояли с Аликс и детьми обедню в церкви Большого дворца. Усердно молились. Государь был печален и задумчив. Александра перед ликом Божьей Матери не смогла удержать слёз, которые, впрочем, ей удалось скрыть от прихожан благодаря сумраку, царящему в приделе, где были постоянные места Семьи.

Когда возвратились в Нижний дворец, волнение чуть спало, и Государь пошёл на Ферму принимать шталмейстера Мекленбург-Стрелицкого Двора, прибывшего с официальным известием о смерти Великого герцога, дальнего родственника Александры. Сам факт приезда посланца из Германии в Россию был истолкован как благоприятный признак спокойствия в отношениях с Вильгельмом. Николай немного успокоился и даже повеселел.

Понедельник оказался совсем не тяжёлый. При чудной погоде гуляли, играли в теннис. Хорошего настроения не испортил даже приезд министра внутренних дел Маклакова с докладом о разгорании забастовок и увеличении числа хулиганских проявлений рабочего сословия против властей и почему-то против трамвайных вагонов. На трамваи нападали толпы вандалов, портили внутреннее оборудование и разбивали стёкла. Решили казаков с нагайками в дело не пускать, чтобы не дать иностранным газетным корреспондентам излюбленной пищи – казаки и нагайки – для писаний о России в нынешние сложные времена, а ограничиться усиленными нарядами полиции у казённых заводов, особенно военных. Единственное, что больно кольнуло Императора в докладе Маклакова, так это ссылка на какого-то чиновника германского посольства, который в частном разговоре сказал о после Пурталесе, будто тот в своих телеграммах Вильгельму преувеличил число забастовщиков в Петербурге – назвал цифру в полтора миллиона – и на этом основании сделал вывод, что Россия не может вести войну.

Утро вторника, 28-го, опять тёмным крылом накрыло разум и сердце Императора. Приехали военный министр и начальник Генерального штаба. Каждый из них принёс всё более тревожные вести из Австрии и Германии о военных приготовлениях Центральных держав, о шовинистической истерии, сербо– и русофобии, царящих в толпах германских бюргеров на улицах Берлина и на страницах венских газет.

За завтраком, накрытым на балконе Фермерского дворца, успокоения также не последовало. Чёрное настроение только усилили разговоры о несчастных южных славянах с приехавшими в Петербург и приглашёнными на царский завтрак Еленой и Верой Черногорскими. Родные сёстры «черногорских галок» – Анастасии и Милицы, дочери экспансивного и эгоистичного короля Негоша появились в России словно по заказу сторонников войны, среди которых особенно рьяно выступали великие князья Николай и Пётр Николаевичи и их супруги-черногорки Анастасия и Милица. Сидя за столом и слушая глупо воинственную болтовню «младшеньких галок», которые продемонстрировали, как и их старшие сёстры, плохое воспитание, говоря одновременно и притом с полными ртами о том, что всё славянство переживает исторические, священные дни кануна сражения с пангерманизмом, Николай начал тихо злиться. В довершение всего он вспомнил, как недавно, во время визита французского президента в Петербург, дядя Николаша, супруг Станы, давал после парада в Красном Селе обед в честь Пуанкаре у себя в саду. Тогда старшая «галка» – Милица – с нарочито громким энтузиазмом болтала о том, что их отец, Негош, прислал ей телеграмму, в которой объявлял своим дочерям, что ещё до конца месяца будет Большая Война с Австрией и от Дунайской монархии ничего не останется, а русская и французская армии соединятся в Берлине. Потом она демонстрировала почётным гостям бонбоньерку, куда якобы два года тому назад, будучи во Франции, насыпала земли с территории французской провинции Лотарингия, оккупированной немцами, и которую носит теперь всегда с собой как амулет. Государю пришлось грозным взглядом остановить её подстрекательские излияния…

«А Стана, хозяйка обеда, тоже хитрая дура, – молча думал тогда Николай, – велела украсить стол почётных гостей не цветами, а чертополохом и объявила, что семена этого сорняка, который входит в государственный герб Лотарингии, привезла тогда же с отторгнутой немцами территории и вырастила теперь в своём саду… Разумеется, Вильгельму сразу же доложили об этих «геройствах» русских великих княгинь, и Вилли тогда же не преминул воспользоваться столь германофобскими поступками великокняжеского семейства, чтобы устроить скандал… А теперь Стана вспоминает эту опереточную историю, чтобы позлить германского посла Пурталеса, а её супруг приказал играть на смотру только французские «Лотарингский марш» и «Марш Самбры и Мезы»… Пришлось изменить собственной сдержанности и приструнить тогда и Стану. Неужели она не ведала, что говорила? Ведь из-за этого польются потоки крови!.. Хорошо их отцу, Негошу!.. Сидит себе за горами на берегу Адриатики, получает по два миллиона золотых рублей от России в год и хочет чужими руками себе новые территории загрести…»

Парадный завтрак с роднёй так и не принёс Императору никакого удовлетворения, а только ещё больше обострил чувство ответственности, которое и так давило на его плечи. Он терпеть не мог, когда его заставляли делать что-то, что было против его убеждений или намерений. Но черногорки явно толкали его на войну, хотя и знали, что он не хочет ввергать Россию в вооружённый конфликт, и это было ему особенно неприятно.

Последний удар по теплившимся ещё надеждам нанёс Сазонов. Он приехал перед обедом, чтобы сообщить ужасную новость: сегодня в полдень Австрия объявила войну Сербии… При этом министр только вскользь упомянул о возвращении Вильгельма наконец в Берлин.

Если первое сообщение Сазонова опустило душу Николая в бездны отчаяния и свинцовый груз ответственности стал почти невыносим, то возможность связаться теперь с Вильгельмом оставляла, как он стал надеяться, хоть какой-то шанс избежать войны. Чтобы не беспокоить своим дурным состоянием близких, которые любящими сердцами безошибочно чувствовали взлёты и падения его настроений, Государь сразу после обеда, который прошёл в тягостном молчании, удалился в кабинет и стал сочинять телеграмму кузену Вилли.