Лидия Обухова - Набатное утро

Не знал ничего о невесте и девятнадцатилетний новгородский князь, когда отправлялся по приказу отца в Витебск.

Стоял апрель. Зацвела осина. Напитанная ручейковой водой почва по ночам зябла, но днем быстро отходила. В лесах во множестве вылуплялись из-под лежалых листьев грибные первенцы — сморчки.

Александр Ярославич со свитой прибыл в Витебск за полночь, а на утренней заре вышел на городской вал. Город едва просыпался. На Замковой горе он увидел чью-то легкую фигурку. Ветер обмотал деве расплетшуюся косу вокруг шеи, будто захлестнул шелковым арканом, — такой она стояла перед ним бесконечный миг... Потом руки ее взлетели кверху. Она всплеснула ладошками, ахнула, как засмеялась, резвые ноги под длинным сарафаном понесли ее вверх по дерновым ступеням к терему. «Чья она дочь?» — с перехваченным дыханием подумал Александр Ярославич. Не посадить ли эту зоревую деву впереди седла да и умчать в Новгород без чести, без выгоды, но зато с любовью?! Желание было столь сильно, что он взбежал вслед за нею по косогору, хотя желтый подол, мелькнув малым солнышком, уже скрылся у потаенной калитки. Внезапно перед ним встало увеличенное воображением лицо отца. Каждая морщина на лбу отчетливо видна, взор безжалостно-приказателен, устремлен сквозь непрочный сегодняшний день к дальным далям...

Шаг Александра сам собою замедлился. В груди у него стало холодно, но в голове прояснилось. Тяжко вздохнув, он продолжал свою раннюю прогулку по берегу Витьбы, обдумывал предстоящую встречу с будущим тестем.

Но неисповедимы пути памяти! В самые разные времена его бурной жизни суждено было воскресать краткому мигу. Видение зеленого косогора и девичьей шеи, захлестнутой косою, лукаво вскинутые ладошки — все это составляло как бы заветный клад на дне души. Александр Ярославич возвращался к мимолетному воспоминанию всякий раз, когда душевные силы были на исходе. Чтобы жить дальше, ему требовалось зачерпнуть из некоего незамутненного источника — а что может быть светлее, чище, бескорыстнее, чем несбывшаяся любовь?..

Свадебные хлопоты шли между тем своим чередом. Съезжалась родня, готовились пиры. Брачную кашу ладили дважды: в Торопце под Витебском и в Новгороде. Во время торопецкого веселья Александр Ярославич и Товтивил перекинулись несколькими словами, полными значения. С кем быть Литве? Литвины ненавидели рыцарей. Не значит ли это, что друзей им надобно искать по эту сторону рубежа, на Руси? (Прошло двадцать лет, пока удалось заключить такой союз.)

Нравом Александр Ярославич был затаенно пылок. Его серые глаза часто темнели до черноты. Переменчивый в движениях, в игре ума, он — странным образом! — производил впечатление прежде всего устойчивости. Все его существо излучало энергию. С разворотистыми плечами и тяжелыми ладонями, с могучей выпуклой грудью, на которую не годился ни один чужой доспех, но лишь кольчуга, собранная по его собственной мерке, кольцо к кольцу, — Александр Ярославич тем не менее не был высок ростом. Его нареченная Брячиславна в островерхой девичьей «коруне» едва ли не возвышалась над ним.

Это заметила при венчании свекровь, шепнула молодой княгине, и та носила отныне лишь низкие жемчужные очелья да шапочки с приплюснутым верхом. Приметил ли ее понятливость самолюбивый Александр Ярославич сразу? Или лишь с годами научился ценить жену? Как бы то ни было, супружество их потекло ровно.

Кидаясь во всякий новый день, как на острие копья, с отвагой и хитростью, князь был спокоен за свой дом, находя в жене неизменную преданность.

Княгиня Феодосья Игоревна подарила невестке нательный крестик из бадахшанского лазурита — для благополучных родов. В год Невской битвы на свет появился их первенец Василий...

В конце апреля 1242 года к Ижорянскому посаду на крутобоком коньке, не торопя его, но и не давая поблажки, двигался одинокий всадник. На нем был походный кафтан ниже колен и островерхая шапка-новгородка. Временами он усмехался либо хмурился в лад своим мыслям. Из-под копыт в нешумной световой реке, как солнечные семена, сеялись брызги...

С тех пор как Онфим впервые взмахнул мечом, отбитым у шведа, прошло два года. В памяти это время подобно полету стрелы, а на самом деле в нем было много и труда и пота. Не отходя ни на шаг от Александра Ярославича, княжеский стремянной торжествовал, когда после двукратного приезда в Переяславль владыки Спиридона Александр наконец сказал сурово:

— Ворочусь, но пусть встреча ждет меня по-стародавнему за три дня пути, а город, кроме стара и млада, выходит за один день. Тогда и я дам пир для новгородцев и прикажу звонить на вече.

В самом Новгороде шло бурленье. Знатные вечники говорили одно, а новгородичи, подступавшие к площади, подобно вздувшемуся Волхову, не слыша и не слушая их, кричали за Александра. Толпа побеждала: вместе с Ярославичем новгородцы воевали, многих он знал по имени и в лицо.

Счастливая особенность натуры князя была в том, что его память не хранила обид. Они не точили ему душу. Возвратившись в Новгород, он словно разметал застойный воздух. Воеводы, сотники, ополченцы, конные и пешие — все становилось на свои места, принимало осмысленную стройность...

Сборная рать из новгородцев, ладожан, Ижоры и карелы была не слишком велика. Правда, из Владимира шел на подмогу с полками брат Андрей. Но ждать — время терять. Александр Ярославич задумался: куда направить немедленный удар? Немцы укрепились в трех местах: на северо-западе от Новгорода в погосте Копорье, превращенном ими в крепость; на западе в городе Юрьеве, на юго-западе во Пскове. Пойти на Юрьев опасно, могут отрезать с тыла. Лучше поначалу вытеснить врага из русских земель. Копорье или Псков? Псков стоит почти на рубеже ливонских владений; подмога рыцарям придет быстро. Копорье в стороне, это Вотская пятина Новгорода.

Приняв решение, он уже не медлил. Но двигался сторожко: повсюду рыскали немецкие дозоры.

Сощурившись, Александр Ярославич смотрел на снежную просеку. Лунные полосы ложились поперек вперемежку с тенями стволов. По дороге что-то двигалось. Но вот дивно: фигура становилась явственна лишь в тени. Попадая на освещенное место, она словно растворялась. Подошел пешец в полушубке из белых овчин, в белых же валяных сапогах и заячьем малахае.

— Вот что, — сказал князь. — Собрать доброхотов, одеть в белую овчину, и пусть подползают к немцам, не хоронясь за кусты. На ровное место немцы меньше посмотрят.

— Дозволь мне! — вызвался Онфим.

— Похоробствовать хочешь? Добро. Бери пешцев под начало. Дозоры снимать без шуму.

Копорье взяли с налету. Среди пленных тевтонов князь приметил одного, не то чтобы старее годами — рыцари редко доживали до тридцати: и чужая и своя жизнь держалась у них на острие меча, — но надменнее видом. Взмахнул рукою, чтобы подвели поближе. Прежде чем заговорить, долго вглядывался.