Петер Пранге - Княгиня

— Донна! — воскликнул он, входя в свою мастерскую. — Чем обязан такой чести?

Донна Олимпия стояла к нему спиной у окна, созерцая улицу. Услышав Лоренцо, она повернулась и произнесла:

— Кавальере, мы слишком давно и слишком хорошо знаем друг друга, чтобы тратить время на вежливые жесты. Папа Александр пожелал купить себе расположение толпы ценой уничтожения семьи Памфили. Поэтому я покидаю Рим. Но прежде хочу задать вам один вопрос.

— Прошу, прошу, я весь внимание. — Особой уверенности в голосе Лоренцо не было. — Что я могу для вас сделать?

Донна Олимпия устремила на него немигающий взор.

— Вопрос прост до крайности: вы готовы поехать со мной?

— Я? С вами? А куда?

— В Париж, в Лондон — да куда пожелаете!

— Прошу прощения, ваше высочество, — пролепетал он в ответ, — то есть вы предлагаете мне уехать из Рима? Да… того быть не может! Вы что, серьезно? Зачем мне покидать Рим?

— Затем, что я богата, кавальере, — чуть устало промолвила Олимпия. — И даже очень. У меня два миллиона скудо. И деньги эти уже за пределами Рима.

— Два миллиона? Но ведь… ведь это же больше, чем… Сумма показалась ему настолько чудовищной, что Лоренцо даже не мог подобрать подходящего сравнения.

— Больше, чем годовой бюджет Ватикана, — закончила она за него фразу. — Никогда и ни у кого в Риме не было таких денег. И вы, кавальере, имеете все шансы распорядиться ими.

Подойдя к Бернини, донна Олимпия сжала его ладони в своих.

— Поедемте со мной как мой супруг, и я брошу к вашим ногам все это богатство.

Лоренцо был настолько потрясен, что невольно обратился к библейской цитате.

— «Ибо корень всех зол, — пробормотал он, — есть сребролюбие, которому предавшись, некоторые уклонились от веры и сами себя подвергли многим скорбям».

Олимпия от души расхохоталась.

— Да разве вы сами в это верите, кавальере? Живя так? Донна Олимпия обвела взглядом мастерскую, но имея в виду, разумеется, весь палаццо Бернини.

— Вы только посмотрите! Золото, серебро, персидские и китайские ковры, зеркала из хрустального стекла! — Тут она снова посерьезнела. — Нет, вы прекрасно знаете цену деньгам, ничуть не хуже меня. Деньги — власть. Деньги — счастье. Деньги — вот что правит миром! Два миллиона скудо! С ними вы любой дворец возведете, такой, который до сих пор ни один смертный и вообразить себе не мог.

— Я… Но мне поручено руководить крупнейшей стройкой мира!

— Вы имеете в виду площадь перед собором Святого Петра? И вы готовы этим довольствоваться? Пустой площадью и парочкой колонн вокруг? Вы — крупнейший архитектор всех времен?! Да на два миллиона скуди можно город построить, и не один! Если хотите, давайте отправимся в Неаполь. Это ведь ваша родина, я не ошибаюсь?

— Да, верно, но там свирепствует чума. К тому же я человек семейный…

— Если уж вы взялись цитировать Библию, то вспомните слова Господа: «Если кто и приходит ко Мне и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником».

Она погладила Лоренцо по щеке.

— Два миллиона скудо! С ними вы превратите Неаполь в метрополию красоты, единственную в мире. Вы возведете вторую Атлантиду, целиком по вашему усмотрению! И тысячу лет спустя о вас будут говорить: Бернини, демиург, архитектор мира, зодчий новых времен!

Донна Олимпия вплотную приблизилась к нему — губы ее почти касались его. Эта женщина парализовала его волю, но Лоренцо еще пытался обороняться.

— Ты и я, — продолжала шептать она, — мы ведь созданы друг для друга. И любим друг в друге то, что ощущаем в себе: величие, силу, могущество. Не нам растранжиривать жизнь по мелочам!

Внезапно Лоренцо ощутил, как в нем просыпается мужчина. Два миллиона скудо! Да и сама Олимпия еще весьма привлекательная женщина! Страсть в ее голосе, срывающееся дыхание, вздымающаяся в порыве чувств грудь — ни с чем не сравнимая амальгама привлекательности и достоинства. Лоренцо будто ощущал исходивший от этого взволнованного тела жар. Прижавшись к нему, Олимпия трепетала от охватившего ее желания. Лоренцо, закрыв глаза, поцеловал ее.

— Кавальере! Вам письмо! Только что велели передать!

Лоренцо резко повернулся. В дверях стоял Рустико, его слуга. С кривоватой улыбкой он протянул Бернини конверт.

— Вон отсюда! Чего ты врываешься без стука? — накинулась на него Олимпия. И тут же серьезным тоном бросила Лоренцо: — Оставьте это пока! Нам следует поторопиться!

Но Лоренцо уже разорвал конверт — он с первого взгляда узнал почерк. В письме было всего несколько строк. Пробежав их глазами, кавальере вдруг затрясся так, что едва не выронил письмо. Слуга, заметив это, осторожно ретировался, бесшумно прикрыв за собой дверь.

— Что там такое? — недовольно спросила Олимпия. — Дурные вести?

Лоренцо молча посмотрел на нее. Да, она права: он любил в других лишь то, что любил в себе. Но и в противном случае тезис этот соответствовал истине: что кавальере ненавидел в себе, то в тысячу крат сильнее ненавидел в других. Как ни парадоксально, не кто-нибудь, а сама Олимпия прояснила ему эту истину.

— Вон из моего дома! — дрожащим от возмущения голосом произнес он. — Сию же минуту! Вон!

— Что ты? Что с тобой? Ты что, шутить надумал? — Донна Олимпия попыталась улыбнуться, но улыбка вышла вымученной. — Уж не сцена ли это из твоего очередного комедийного опуса?

— Вон отсюда! — ледяным тоном повторил Лоренцо. Было видно, что он еле сдерживает себя. — Или мне позвать людей, чтобы они вышвырнули вас на улицу?!

— Так ты, оказывается, серьезно!.. — Донна Олимпия побледнела. — Но в чем дело? Что на тебя нашло?

— Вы мне отвратительны! Вы дрянь, мерзкая дрянь!

— И ты отваживаешься говорить такое мне? — прошипела она. — Мне? В глаза? Ах ты, несчастный комедиант! Ярмарочный лицедей!

От охватившей ее злобы Олимпия задыхалась. И вдруг голос ее стал тихим, едва слышным, глаза сузились, превратившись в две узкие щелочки, а взгляд их уподобился острейшим стрелам.

— Вам не следовало так поступать, кавальере. Не забывайте, у меня пока что остаются возможности уничтожить вас! Раздавить, как червяка! И поверьте, я сделаю это!

— Вы уничтожите меня? — Лоренцо потряс письмом. — Леди Маккинни написала мне. Ваша кузина не в Англии, в чем вы пытались убедить всех, она в Риме! И приглашает меня к себе!

— Кларисса… Значит, она все-таки вырвалась оттуда?

Донна Олимпия говорила еле слышно, Лоренцо с трудом разбирал слова. Увидев ее посеревшее лицо, он все понял. Где же былое очарование? Где неукротимая страсть? Они враз исчезли, оставив после себя отвратительную опухшую харю, охваченную ужасом, некогда очаровательные, пляшущие девичьи локоны казались теперь чем-то гротескным, несопоставимым с обликом омерзительной стареющей бабы.