Нил Стивенсон - Смешенье

– И у кого эта тетрадь?

– Это не тетрадь, как вам прекрасно известно, а вышитый чехол на подушку. – Здесь д'Аво вновь начал наливаться краской.

– На… подушку? – Да.

– Обычно мы называем их наволочками. Скажите, замешано ли в скандале какое-нибудь ещё постельное бельё?

– Насколько мне известно, нет.

– Занавески? Коврики? Кухонные полотенца?

– Нет, мадемуазель.

– У кого находится эта… наволочка?

– У вас, мадемуазель.

– Некоторые предметы домашнего обихода быстро устаревают. Покидая Гаагу, я распродала мебель, а всё остальное – включая наволочки – сожгла.

– Однако, мадемуазель, писарь посольства в Гааге снял с неё копию, каковую передал мсье Россиньолю.

– Упомянутый писарь умер от оспы. – Ложь эту Элиза сочинила на месте, однако д'Аво потребовался бы месяц, чтобы её проверить.

– Зато мсье Россиньоль жив, здоров и пользуется неограниченным доверием короля.

– А вы, мсье? Доверяет ли король вам?

– Простите?

– Мсье Россиньоль отправил копию рапорта королю, а не вам. Отсюда мой вопрос. А что монах?

– Какой?

– Йглмский монах в Дублине, которому мсье Россиньоль послал для перевода расшифрованный текст.

– Вы весьма хорошо осведомлены, мадемуазель…

– Не важно, как я осведомлена, мсье, я лишь пытаюсь вам помочь.

– Каким образом?

– В Версале вас ждёт непростой разговор. Вы предстанете перед королём. В его казне – о которой он неустанно печётся – лежит состояние в наличных деньгах, переданное мной. Вы будете убеждать его, что я – изменница и самозванка, основываясь на рапорте, которого в глаза не видели, на наволочке, которой больше нет, содержащей шифрованный йглмский текст, не читанный никем, кроме трёхпалого монаха в Ирландии.

– Посмотрим, – сказал д'Аво. – Разговор с отцом Эдуардом де Жексом будет несравненно проще.- А при чём здесь Эдуард де Жекс?

– О, мадемуазель, из всех версальских иезуитов он – самый влиятельный, поскольку состоит духовником при мадам де Ментенон. Когда кто-нибудь в Версале дурно себя ведёт, мадам де Ментенон жалуется отцу де Жексу. Де Жекс идёт к духовнику виновной, и та, придя в следующий раз на исповедь, узнаёт о неудовольствии королевы. Можете улыбаться, мадемуазель – многие улыбаются, – однако это даёт ему огромную власть. Дело в том, что когда придворная дама входит в исповедальню и слышит порицание, она не знает, кого прогневала: короля, королеву или отца де Жекса.

– Так вы будете исповедоваться де Жексу? – спросила Элиза. – В нечистых помыслах касательно графини де ля Зёр?

– Я встречусь с ним не в исповедальне, а в салоне, – сказал д'Аво, – и разговор пойдёт вот о чём: где будет воспитываться сиротка. Кстати, как его окрестили?

– Я называю его Жан.

– Это имя, данное ему при крещении? Ведь он, разумеется, крещён?

– Мне было недосуг, – сказала Элиза. – Крестины через несколько дней, здесь, в церкви Сен-Элуа.

– Через сколько именно? Полагаю, для ваших дарований это не слишком сложный подсчёт?

– Через три дня.

– Отца де Жекса, я уверен, порадует такое проявление благочестия. Крестить будет иезуит?

– Мсье, мне бы и в голову не пришло доверить это янсенисту!

– Превосходно. Я буду счастлив свести знакомство с новоокрещённым, когда вы привезёте его в Версаль.

– Вы уверены, что меня там охотно примут?

– Pourquoi non? [9] . Почему бы и нет? (фр.) Хотел бы я сказать то же о себе.

– Pourquoi non , мсье?

– Из моего дома в Дублине пропали некие ценные бумаги.

– Они нужны вам немедленно?

– Нет. Но раньше или позже…

– Определённо позже. Дублин далеко. Расследование ползёт черепашьим шагом. – Таким образом, Элиза давала понять, что не вернёт бумаги, если он не представит о ней в Версале самый лучший отчёт.

– Прошу прощения, что обременяю вас пустяками. Для людей подлого звания такие вещи чрезвычайно важны. Для нас же они ничто!

– В таком случае пусть ничто не нарушает нашего согласия, – сказала Элиза.

Как и предсказывал Бонавантюр Россиньоль, д'Аво не стал мешкать в Дюнкерке, а на следующее же утро до первых петухов выехал в Париж.

Россиньоль задержался ещё на две ночи, потом как-то утром встал и выехал из города так же тихо, как туда въехал. Должно быть, где-то на дороге он разминулся с экипажем маркиза д'Озуара. Как раз когда часы собирались бить полдень, Элиза, одевавшаяся наверху, чтобы пойти в церковь, подошла к окну и увидела, что во двор въехала карета, запряжённая четверкой лошадей.

Герб на дверце был тот же, что и над воротами. По крайней мере, так Элиза предположила. Чтобы удостовериться наверняка, потребовались бы лупа, помощь герольдмейстера и куда больше времени и терпения, чем было у неё сейчас. В первой и четвёртой четвертях располагались гербы де Жексов и де Крепи – вклад Шарлотты-Аделаиды. Чтобы составить герб д'Озуаров, во вторую и третью четверть поместили щит рода де Лавардак д'Аркашон, в свою очередь разделённый на четвертушки с левой перевязью – знаком незаконного рождения – поверх многочисленных королевских лилий и чёрных голов в ошейниках. Так или иначе, это означало, что вернулся хозяин дома. Как раз когда он выходил из экипажа, колокола на старой, отдельно стоящей колокольне начали отбивать полдень. Элиза опаздывала в церковь, что сегодня было особенно нехорошо, поскольку церемония не могла начаться без неё и младенца. Она послала вниз служанку с извинениями, а сама вместе с Николь, Бригиттой и малышом выскочила через чёрную дверь, как раз когда Клод Оз входил в парадную. Маркиз поступил в высшей степени учтиво, то есть немедленно велел кучеру поворачивать и ехать за Элизой. Однако в Дюнкерке всё так близко, что экипаж нагнал её уже возле паперти. Элиза бы ничего и не заметила, если бы вошла сразу, а не остановилась в задумчивости.

Церковь Сен-Элуа ей нравилась. Позднеготическое здание могло бы сойти за древнее, хотя было построено недавно. Предыдущее несколько десятилетий назад сровняли с землёй испанцы в ходе спора о том, кто должен владеть Фландрией. Если судить по архитектуре уцелевшей колокольни, они значительно улучшили вид города. У новой церкви было большое круглое окно с изысканным каменным переплётом, словно розетка на лютне, и Элиза, проходя мимо, всегда ему радовалась. Сейчас, прижимая к груди младенца, она снова залюбовалась витражом. Перед глазами встала совершенно иная картина: она бок о бок с Россиньолем, они собираются обвенчаться и бежать в Амстердам или Лондон, чтобы вместе растить на чужбине общее дитя.

Мечтание прервал грохот экипажа, столь же непрошеный, как ружейная пальба в любовном уединении. Чтобы не увязнуть в обмене любезностями, Элиза торопливо вошла в церковь.

Свод удерживали колонны, полукругом стоящие у алтаря. Элизе они напомнили прутья исполинской клетки, в которую её загнали не только скрип и громыхание кареты, но и другие события. Улететь было невозможно. Оставалось вспорхнуть на новую жёрдочку, оправить перышки и оглядеться.