Эдуардо Галеано - Вскрытые вены Латинской Америки

В 1965 г. Роберто Кампос, экономический царек диктатуры Кастело Бранко, заявлял: «Эра лидеров, отмеченных харизматическими свойствами и с романтическим нимбом, уступает место технократии» [13]. Американское посольство непосредственно участвовало в государственном перевороте, свергнувшем правительство Жоао Гуларта. Падение Гуларта, унаследовавшего стиль правления и программу Варгаса, означало уничтожение популизма и политики, поддерживаемой народными массами. «Мы — нация побежденная, угнетенная, завоеванная, уничтоженная», — писал мне друг из Рио-де-Жанейро несколько месяцев спустя после военного переворота; денационализация Бразилии потребовала осуществления антинародной диктатуры железной рукой. Капиталистическое развитие /297/ уже не сочеталось с массовыми выступлениями в поддержку таких предводителей, как Варгас. Нужно было запретить забастовки, распустить профсоюзы и партии, сажать в тюрьмы, пытать, убивать и насильно снижать заработную плату рабочим, чтобы ценой обнищания бедных сдержать головокружительную инфляцию. Опрос, проведенный в 1966 и 1967 гг., выявил, что 84% крупных промышленников Бразилии считали: правительство Гуларта проводило вредоносную экономическую политику. Среди них, без сомнения, были многие из тех заправил национальной буржуазии, на которых Гуларт пытался опереться, чтобы сдержать выкачивание империализмом крови из национальной экономики [14]. Такие же репрессии сопровождали правление генерала Хуана Карлоса Онганиа в Аргентине; на самом деле, они начались с поражения Перона в 1955 г., так же как в Бразилии террор был развязан самоубийством Варгаса в 1954 г. Денационализация промышленности в Мексике также совпала с ужесточением репрессивной политики партии, которая пришла к власти в стране.

Фернандо Энрике Кардосо указывал, что легкая, или традиционная, промышленность, выросшая под благодатной сенью популистских правительств, требует увеличения массового потребления: числа людей, которые покупают рубашки или сигареты[15]. Напротив, динамичная промышленность имеет дело с ограниченным рынком, на вершине пирамиды которого находятся крупные компании и государство: небольшое число потребителей с большой покупательной способностью.

Динамичная промышленность, находящаяся в настоящее время в руках иностранцев, опирается на существование давно созданной традиционной промышленности и подчиняет ее.

В традиционных отраслях с неразвитой технологией национальный капитал еще сохраняет некоторую силу; чем меньше такой капиталист вовлечен в международное разделение труда технологически или финансово, тем больше он проявляет готовность пойти навстречу аграрной реформе и повышению покупательной способности парода, даже если он добивается этого, прибегая к профсоюзной борьбе. Те /298/ же, кто больше привязан к загранице, — представители динамичной промышленности, — напротив, заинтересованы в укреплении экономических уз между «островками развития» в зависимых странах и мировой экономической системой, причем подчиняют все внутренние изменения этой главной цели. Они выступают как глашатаи промышленной буржуазии, как это показывают, среди прочего, результаты недавних опросов, проведенных в Аргентине и Бразилии, на которые опирается в своей работе Кардосо.

Крупные предприниматели решительно высказываются против аграрной реформы, в большинстве своем отрицают, что интересы промышленного сектора расходятся с интересами сельскохозяйственных отраслей, и полагают, что нет ничего важнее для развития промышленности, чем единство всех классов производителей и укрепление западного блока.

Только 2% крупных промышленников Аргентины и Бразилии полагают, что с политической точки зрения нужно в первую очередь считаться с рабочими. Опрошенные были в своем большинстве местными предпринимателями, связанными по рукам и ногам многочисленными путами зависимости от могущественных иностранных промышленных центров.

Стоило ли ожидать при таких условиях иного результата? В промышленную буржуазию входят высшие представители господствующего класса, который в свою очередь подчинен внешним силам. Крупные латифундисты с побережья Перу, чьи земли теперь экспроприированы правительством Веласко Альварадо, являются также владельцами 31 предприятия обрабатывающей промышленности и многих других различных предприятий[16]. То же самое происходит и во всех других странах [17]. Мексика не составляет исключения: национальная буржуазия, подчиненная крупным североамериканским концернам и успешно умножающая свои прибыли, гораздо больше боится давления со стороны народных масс, чем давления империализма, в рамках системы которого она /299/ развивается, забыв о духе независимости и творческой инициативы, которые ей приписываются [18]. В Аргентине основатель «Джокей клаб», престижного клуба латифундистов, был одновременно лидером промышленников[19]. Так еще с конца прошлого столетия была заложена традиция: разбогатевшие заводчики женятся на дочерях землевладельцев, чтобы с помощью брака открыть себе двери самых изысканных салонов олигархии, или с той же целью покупают земли, а немалое число скотоводов в свою очередь вкладывают в промышленность, во всяком случае в периоды подъема, излишки капитала, скопившиеся в их руках. Фаустино Фано, составивший большую часть своего состояния на торговле и производстве тканей, стал президентом «Аграрного общества» и избирался на этот пост четыре срока подряд до своей смерти в 1967 г. «Фано разрушил ложную антиномию между сельским хозяйством и промышленностью», — говорилось в некрологах, которые посвятили ему газеты. Промышленные сверхприбыли превращаются в коров. Могущественные промышленники братья ди Телья запродали иностранному капиталу свои заводы по производству автомобилей и холодильников и теперь выращивают племенных быков для выставок «Аграрного общества». На полвека раньше семья Анчорена, владеющая огромными территориями в провинции Буэнос-Айрес, построила один из самых крупных металлургических заводов в городе.

В Европе и Соединенных Штатах промышленная буржуазия появилась на подмостках истории совсем иначе, совсем иначе она выросла и укрепила свою власть. /300/

Старуха наклонилась и помахала рукою, чтобы оживить огонь. Своей сгорбленной спиной, вытянутой, морщинистой шеей и медлительностью она походила на древнюю черную черепаху. Старое, рваное платье, конечно же, не защищало ее, как панцирь черепаху, а так медленно шевелиться ее заставляли годы. За ее спиной стояла, тоже скособоченная, лачуга из дерева и жести, а еще дальше — другие такие же лачуги окраины Сан-Паулу; перед нею закипала в медном котелке вода для кофе. Она поднесла к губам консервную банку и, перед тем как выпить, покачала головою и закрыла глаза. «Brasil ? nosso» («Бразилия — наша»), — сказала она. В центре того же города, в тот же самый миг подумал в точности то же самое, но на другом языке, директор-распорядитель «Юнион карбайд», поднимая хрустальный бокал, чтобы отпраздновать победу своей компании — захват еще одной бразильской фабрики пластмасс. Кто-то из них ошибался.