Эльвира Барякина - Белый Шанхай

– Вот здесь кабинет мистера Уайера. Видите, у него ружья по стене развешаны? Он охотник, у него раньше была своя конюшня, а сейчас все, конечно, продали.

Скрип половиц, грохот пепельницы, упавшей с туалетного столика (Феликс задел ее планшеткой). Замирание сердца – разбудили Шао? Нет?

– Работает прибор? – спросил Феликс, нажимая на кнопку Лиззиного электромассажера.

– Ой, не трогайте! Хозяйка убьет меня, если заметит.

Феликс рассмеялся:

– Да ладно, станем мы бояться всяких!

Аде самой было смешно.

– Мы как домушники! Хотите, я вам сейф покажу? Там замок с музыкой. Лиззи говорит, что, когда у них были деньги, там иногда по две-три тысячи лежало. Хотела бы я посмотреть на такую уйму деньжищ!

Феликс повернул включатель настольной лампы.

– Нас сейчас обнаружат! – зашептала Ада и поперхнулась на полуслове.

Феликс вытряхнул из планшета толстые пачки долларов, и все крупными купюрами.

– Что это? Откуда? – пролепетала она.

Феликс сгреб деньги в кучу и аккуратно переложил назад в планшет:

– Не думайте, что ваши Уайеры – такие богачи.

Ада вконец растерялась и села на диван:

– Вы не боитесь таскать такую сумму? А вдруг грабители?

Феликс похлопал себя по боку, где под пиджаком был спрятан револьвер.

– Вот скинут большевиков, – сказал он, – вернусь в Россию, открою дело.

– Какое? – слабым голосом произнесла Ада.

– Ну, собак бойцовых можно разводить. Или еще что.

Феликс не понимал, каким сокровищем обладает. Он ходил в мятом плаще и кепке с истертыми краями. Он покупал Аде одеколон за пятьдесят центов не потому, что ему было жалко денег на «Coty», а потому, что он понятия не имел, что вообще можно дарить девушке.

Его семья была бедной, потом война, голод, нищета – никто не учил его ценить красоту и удобства. Деньги для Феликса значили не больше, чем военный трофей, который можно сунуть в планшет.

Интересно, как он их заработал? Неужели на взятках? Впрочем, какая разница?

– Уже поздно, – ласково сказала Ада. – Пойдемте домой.

По дороге она все обдумала. Ей надо убедить Феликса поехать в Америку. А там уж она сумеет воспользоваться его богатством. Ему самому много не надо – хороший обед, чистая постель да обычные мужские развлечения: пальба из пистолетов, мотоциклы и прочее. Только надо все это поскорее устроить – до того, как вернется Даниэль.

«А аэроплан я продам, – решила Ада. – За него, наверное, тоже кучу денег можно выручить».

Феликс довел ее до «Дома надежды», пожал на прощание руку:

– Счастливо.

– И вам тоже.

Ада повернулась, чтобы идти домой – в свою нетопленую комнатку с оранжевой занавеской.

– Постойте! – проговорил Феликс.

Ада вопросительно посмотрела на него:

– Что?

Он снял кепку с головы:

– Адочка… – И вдруг схватил ее за плечи и поцеловал – жадно и неумело. Планшет с деньгами впился ей в бок. – Не сердитесь на меня, Адочка! – Глаза Феликса были пьяны то ли от радости, то ли от смущения. – Я не знаю, что на меня нашло. Я дурак, верно, но…

Ада потянулась и поцеловала его в щеку:

– Я не сержусь. – И побежала к себе.

Во внутреннем дворике никого не было. Ада запрокинула голову. Между сохнущими штанами и рубахами сияли звезды. Она округлила руки, будто обнимала кого-то, и, танцуя, прошлась до самой двери.

– Любит ведь! – сказала она громким шепотом и тихо рассмеялась.

Стерлинг Фессенден нравился Нине – спокойный и благодушный, как удачливый кот-разбойник. Он страстно любил Шанхай в пределах Международного поселения, почитал конгрессмена Альберта Джонсона [58]и почитывал «Великую гонку, или Расовые основы истории Европы» Мэдисона Гранта. [59]Толстяк, холостяк, гурман, сноб.

Нина почти всегда угадывала, чем его можно приятно изумить. Подсмеивалась над сенатором Бора с его антиимпериалистическими принципами, изображала начальника французской полиции.

– Мы разворовали бюджет, поэтому не можем купить себе гольфы и нашивки, – как без этого следить за порядком? – говорила Нина с вычурным французским акцентом. – Пусть Зеленая банда поделится с нами опиумными доходами, и мы тут же начнем бороться с преступностью.

Фессенден улыбался.

– Я пасу его, как корову, – рассказывала Нина Климу. – Сегодня еще надоила «молока»: получила контракт на охрану стоянки муниципальных рикш. Фессенден мне объяснил, как работает это предприятие: коляска стоит сто долларов и служит пять лет. Аренда коляски – доллар в сутки; если она поломается, за ремонт платит кули. Чистая прибыль – больше тысячи семисот процентов, ибо налогов нет.

Но Клим не мог оценить красоты схемы:

– А рикша при этом бегает в любую погоду по двенадцать часов и зарабатывает двадцать центов в день. Мало кто из них доживает до сорока лет.

– Кто не может работать головой, пусть работает ногами, – фыркала Нина. – Я тоже приехала в Шанхай без цента в кармане.

– Ты бы еще с китайским губернатором подружилась. И с его палачами: они такие остроумные схемы придумывают – именины сердца, да и только.

Клим перестал писать письма о любви к Нине. Он больше не целовал ее на прощание; иногда проходили недели, и они ни разу не касались друг друга.

Нина не понимала, что происходит. Почему он вдруг отказался от нее? Все видимые причины – ссоры, недомолвки – были слишком малы и нелепы, ведь его любовь переживала и не такое.

Он разочаровался? Но почему все еще живет с ней?

Он заполучил то, к чему стремился, и успокоился? Но тогда какой смысл было стремиться?

Неужели он сам не вспоминает, как был счастлив – абсолютно счастлив! – и ему не хочется вернуть все на круги своя?

Нина знала, что отец Клима был человеком сухим и проявления нежности считал чем-то постыдным. Может, спустя столько лет наставления папеньки-прокурора дали плоды?

Она пыталась объясниться с Климом, но каждый раз ей казалось, что он просто издевается.

– Тебе что, не хватает интимных отношений? – спрашивал он с самым серьезным видом.

Она еле сдерживала ярость:

– Мне не хватает любви.

– Моя дорогая, куда уж больше? Ты и так совершенно залюбила себя.

Сначала страстное самоистязание: что со мной не так? почему он отворачивается от меня? Потом взрыв ненависти к Климу. Потом желание все крушить. Он хочет видеть в ней холодную, злобную, расчетливую женщину? Он ее получит.

Клим устроился на радио – курам на смех! Ну что это за дело – болтать в микрофон?

– Ты полагаешь, что я должен заниматься тем, от чего меня тошнит? – спросил Клим. – И все ради того, чтобы ты могла без стеснения показать меня Фессендену? Извини, моя дорогая, но на такие жертвы я не способен.

Тамаре было бесполезно жаловаться.