Илья Гордон - ТРИ БРАТА

Давид не ответил ему, беседуя с Бером и Рахмиэлом. Военный, наклонившись к Шимеле, спросил, как зовут дядю.

– Он буржуй, плохой: у него много хлеба, а мне принес плесневелый коржик.

Все расхохотались. Танхум побагровел от стыда и злости.

– Ну, буржуй так буржуй! Конечно, против тех, что дохнут с голоду, я, можно сказать, богач, – начал он. – А вообще, хорош буржуй, который хлеба пшеничного не ест досыта!

– Так, значит, у тебя хлеба нет? А я-то к тебе в гости собирался, авось чем-нибудь да угостишь, – насмешливо сказал Давид.

– Ну, уж для такого почетного гостя, да еще свояка, я бы наскреб по сусекам, – отшутился Танхум. – Со своим я всегда готов последним куском поделиться… Вот и для Рахмиэла я оторвал от себя немного пшеницы.

– Так-таки и оторвал, – прищурился Давид. – Неужто ты так обнищал, беднячок, что у тебя и в самом деле хлеба не осталось?

– Откуда же ему взяться?… Урожай, сам знаешь, был неважный. Хоть зарежь – ни зернышка не найдешь!…

– А ты добудь хлеб из того места, где спрятал его, – хватит и для родных, и для тебя, и для гостей еще останется, – серьезно проговорил Давид.

«Неужто отец выдал?!» – ударило в голову Танхуму. Он хотел ответить Давиду, отшутиться, но не поворачивался язык – точно прилип к гортани.

– Где спрятал?… Что спрятал?… – пробормотал он невнятно. – Мне нечего прятать… А если бы и было что, зачем мне прятать свое же добро? Разве у меня краденое?

Встреча с Давидом сильно расстроила Танхума. Не иначе, как тот пронюхал о его хлебе. Надо узнать, не проговорился ли отец неосторожным словом. Медлить нельзя. Но сегодня еще раз идти к нему опасно. Это может вызвать подозрение – то редко ходил, а то чуть ли не каждый день зачастил.

Рано утром Танхум поднялся, кое-как накормил и напоил скот и отправился к отцу. Войти в дом он побоялся и стал поджидать отца у дорожки, по которой старик по утрам ходил в синагогу. Но отец долго не появлялся, и Танхум вернулся домой удрученный. Все валилось у него из рук. Танхум собрался еще раз пойти к отцу, но не успел выйти из ворот, как увидел Давида.

Танхум растерялся, в глазах потемнело.

«Пропал я», – подумал он.

Однако сделал вид, что доволен его приходом,

– Наконец-то явился ко мне в гости…

– Хоть не звал меня, сам пришел, – отшучивался Давид.

– Как не звал? Я звал тебя в первый же день твоего приезда. Но какое это имеет значение – звал тебя или не звал: раз пришел, ты мой гость. Зайдем в дом, посидим, поговорим.

Танхум велел Нехаме подготовиться, чтобы принять гостя. Нехама засуетилась, подала гостю стул и начала накрывать на стол. Но Давид сурово заговорил:

– Мне сидеть некогда… Угощения мне не нужны. Я пришел по делу… Нам нужен хлеб для рабочих города. Продай нам его.

– Легко сказать – хлеб, – выдавил из себя смешок Танхум. – Пусть сначала рабочие нам, крестьянам, хлеба дадут, а там уже и мы им не пожалеем. По-моему, тебе хорошо известно, что у меня хлеба нет.

– Сказки рассказывай кому-нибудь другому, а не мне, – повысил голос Давид. – Кто-кто, а я-то хорошо знаю, что хлеб у тебя есть. Отдавай по-хорошему.

– Ну, если ты так хорошо знаешь, что он у меня есть, – бери его. Впрочем, если очень нужно, я уж, так и быть, наскребу пудик-другой.

– Ты мне только милостыни не подавай, – резко одернул Танхума Давид. – Придешь в ревком, там мы с тобой и поговорим.

– Чего ты от меня хочешь? Что ты насел на меня? – побежал Танхум вслед за вышедшим во двор Давидом. – Быть может, кто-нибудь наговорил тебе на меня?

– Я тебя и без того знаю, как облупленного. – Не оглядываясь, Давид вышел на улицу.

Танхум шел за ним, убеждал, умолял:

– Почему ты не веришь, что у меня нет хлеба? Давид не отвечал, быстро шагал вперед.

Танхум остановился посреди улицы, наблюдая за тем, к кому теперь пойдет Давид. Первый, к кому тот зашел, был Юдель Пейтрах. Задержался недолго, а когда вышел, Юдель шел за ним следом и торговался.

– Двадцать пудов, – донеслись до Танхума его слова, – я так и быть отдам, а больше не могу: и так отдаю последнее.

«Он умнее меня, – подумал Танхум, – оставил двадцать пудов, чтобы отбояриться от властей. Отдаст малость, да спасет все добро. А я вот не догадался и могу все потерять».

От Юделя Давид пошел в следующий двор, потом в третий. По дороге, его останавливали люди, о чем-то разговаривали с Давидом, спорили с ним, бежали дальше – к ревкому, где уже толпился народ.

Танхум потолкался среди них, послушал.

– Давид, наверно, привез новости. Расскажет нам, что делается на белом свете, – суетливо говорил щупленький старичок с жидкой, как бы выщипанной бородкой.

– А как же иначе? Раз уж он сюда приехал, так обязательно расскажет.

Танхум был вне себя от досады: нет, здесь никто его не пожалеет, никто ему не посочувствует.

«О чем может говорить с этими людьми Давид? – подумал он. – О хлебе, о том, что хлеб нужен в городе рабочим? Но разве у этой голытьбы есть хлеб? А если и есть, то разве они его отдадут? Впрочем, от этого народа всего можно ждать, они последнее принесут – ведь это их власть. Эта власть наделила их землей, заботится о них. Так почему бы им и не отдать хлеб? Рука руку моет. А у меня эта власть забрала землю… Так почему я должен ей отдавать свое добро?»

Танхум долго вертелся возле ревкома – сначала искал отца, потом ждал, не подойдет ли он.

«Теперь, когда все Садаево толчется здесь, неплохо бы посмотреть, что творится в отцовском сарае», – подумал он и хотел уйти, как вдруг увидел отца вместе с Рахмиэлом. Они шли к ревкому и о чем-то озабоченно беседовали. На отце был длинный сюртук и старые сапоги – других у него не было. Мрачный вид старика говорил о том, что его грызет какая-то забота. Танхум хотел подойти к нему, но отец, не заметив Танхума, прошел с Рахмиэлом прямо в ревком. Танхум последовал за ними.

В ревкоме было тесно и накурено. Люди сидели на окнах и столах вплотную, как куры на насесте. А народ прибывал и прибывал. Становилось шумнее. Только и слышалось: «Хлеб… Земля… Хлеб…»

Давид присматривался к знакомым. Их здесь было немало – ведь он вырос в Садаеве. Но за долгие годы его скитаний все постарели, глубокие морщины избороздили лица, па головах у многих появилась проседь, не одна пара глаз потеряла юношеский блеск. А кое-кого и не застал Давид. Были и такие, что вернулись с фронта искалеченными – без руки или без ноги, а то и без глаз. Солдаты в старых, вытертых до дыр шинелях вплотную подступили к Давиду.

– Ну, чего ты ждешь? Скажи что-нибудь. Мы хотим знать, что творится на белом свете, – слышалось отовсюду.

Люди толкались, оттирали друг друга – каждому хотелось подойти ближе к Давиду. И настойчивее всех пробирался к нему Танхум, не сводя, впрочем, глаз со своего отца. В нем он искал защиты от овладевшего им страха.