Сергей Кравченко - Книжное дело

Бунт расследовали к утру. Никакого дальнего плана в нем не обнаружилось. Кто-то науськивал народ на всякий случай — вдруг загорится? Что хотели делать в свалке бунта, не узнавалось. И только последний парень, не такой обморочный, как другие, вдруг встал с соломы, подсел к Филимонову и предложил меняться.

— Что на что? — удивленно хмыкнул Ермилыч.

— Казнь на наказание, — ответил проситель.

— Это как?

— Меняем казнь на порку, или что положишь, а я скажу, что тебе надобно.

— Мне ничего нарочитого не надобно, брат. Мы не на базаре. Если знаешь что важное, говори под мое слово. Я тебе порченый товар не подложу.

Парень сказал, что был в Остроге на Неро три года назад, еще до пожара.

Филимонов кивнул.

Парень признался, что служил в Ярославо-Спасском монастыре до минувшей весны.

Филимонов кивнул еще.

Парень наклонился через стол и сообщил, что с его отъездом в Москву, члены братства стали тоже собираться в отъезд.

— И куда отъехали? — Филимонов водил пером в бумажке, не поднимая глаз.

— В Боголюбов.

— Это что за новость?

— Скорее — старость. Самого Боголюбова после татар не отстроили, а Рождественский монастырь стоит — у слияния Клязьмы и Нерли. Туда все общины сходятся, а оттуда пойдут вместе, неведомо куда.

Парень выжидательно смотрел на Ермилыча.

Филимонов отложил перо, распрямил усталую спину и крикнул Егору, что вот этого мирянина нерасторопного нужно проводить в холодную к пьяным, а после Петрова поста выгнать вон.

Смирной вышел во двор подышать. Здесь уже отдыхали ребята Глухова — Волчок и Никита. Они участвовали в ловле провокаторов и теперь оттаскивали их, пытанных, в застенки и ямы.

Никита пристал к Смирному с рассуждениями о причинах общественного бешенства. Он переживал, откуда в богобоязненной толпе берется столько сатанинской ненависти, жестокости, порочности.

— Вот, Михалыч, взять хоть этот бунт. Они же за священное писание старались?! К Богу ревность показывали?! А чего ж они тогда бросились пить? Только что стремились в пользу добра, а поворотили в сторону зла — к бочкам?

— Это, Никита, потому что они неправильно «ревновали». Им что завещано? — все делать через любовь, а они об этом не помнят. Им полагалось пролить слезу о Слове Божьем, послать депутацию в Думу и с любовью спросить, каким промыслом книга обрела хулительное слово. Бояре почесали бы под бобрами и ответили, что ошибка вышла. Из Ветхого завета известно, что в «Начале было Слово». На самом деле, молчание — Начало всех Начал, а уж потом Слово из молчания появляется. Поэтому, православные, форма Слова значения не имеет, ступайте и помалкивайте!

Тогда ходокам нужно было крепенько помолиться и спросить с полной любовью в Дворцовом приказе, имеются ли в городе достаточные винные запасы для Петрова разговения, Рождества Крестителя, Ильина дня? И все это — с доброй улыбкой, поцелуями и алилуями. А они? Сразу в мать, в рыло, в топоры! Вот Сатана и выскочил из преисподней, оседлал их, погнал на поджог.

— Один Сатана — на все три сотни бунтовщиков? — раскрыл удивленный рот Никита.

— Ну, не один. Сатана командовал, а три сотни мелких бесенят седлали пьяных жеребцов.

— По-твоему, они на пьяных полезли? А кто народ на пьянство своротил? — подловил Федю Никита.

— А по пьянству у каждого внутри постоянный бесик имеется, особый, винный.

Тут Никита разулыбался облегченно:

— Ты шутишь, Михалыч! Я понял! — это ты в шутку о бесах сказал? — в глазах Никиты светилась наивная надежда.

— Будь по-твоему, — согласился Смирной, — шучу. Бесов нет. На бунт воры государевы решились сами. Бог их не удержал. Слишком сильно они хотели выпить, — улыбнулся Федя.

Никита испуганно замер. Из-за улыбки подьячего выглядывала лукавая мыслишка, что всемогущий Бог оказался слабее нескольких десятков московских забулдыг, попа-расстриги и озабоченной молочницы.

Возникла немая сцена.

Самым странным в этой сцене было то, что Волчок, — еще более наивный, чем Никита, — никак не участвовал в расследовании бесовщины. Он стоял молча и держал глаза неподвижно — в белокаменную стенку.

«Не приболел бы от пыточных трудов», — подумал Федя.

Тут и Никита обернулся к Волчку. Легонько ткнул его под дых:

— Ты чего, братан, заскучал? Как думаешь, Сатана сильнее по винному зову?..

Волчок очнулся и как бы продолжил:

— Я вот думаю, где я его видел?

— Кого, Сатану? — вылупился Никита.

— Нет, Худого, что возле Расстриги взяли.

Худой — жилистый мужчина, с проседью в черной бороде и волосах дожидался пытки в гриднице на куче соломы. Он и здесь ни на шаг не отходил от попа-провокатора, оставленного на закуску.

— Ну-ка, ну-ка! — оживился Смирной, — думай, брат, думай! Пойдем, еще на него глянем.

— Уж нагляделся…

Волчок сгорбился, как в седле после бессонной ночи, и стал бродить по двору. Его мыслительные усилия вызывали ощущение острой зубной боли.

Никита собрался еще поспрашивать Смирного о бесах, но тут Волчок охнул, разогнулся и прокричал шепотом:

— Есть! Это он!

— Кто?

— Человек с опушки.

Теперь пришлось «пытать» Волчка. Парень он был не косноязычный, но риторике специально не обучался. В результате расспроса выяснилось, что Худой на соломе — это тип, который на опушке между Неро и Ростовом совещался с острожными начальниками, а потом возглавил поход на татарскую сторону Волги.

— Ты это точно понял, или только кажется? — нажимал Смирной.

— Вот те крест, Михалыч! — могу проклятую грамоту подписать! Как тебя видел!

Смирной сказал: «ладно», велел ребятам стоять наготове и вернулся в гридницу. Там безвыходно кричали, воняло смоленой свининой и печным дымом. Худой сидел на соломе за спиной бледного Расстриги и что-то диктовал ему в ухо.

Федя подошел к Филимонову и сказал, чтоб сворачивал страсть господню, рассаживал всех по каморкам, а вон тех двух — поодиночке, в несмежные места.

— Ты побереги их, Ермилыч! Особенно Худого.

Когда узников расселили с полным удовольствием, — с водой, но без сухарей, лекарств и икон, — Филимонов, Смирной и Егор вышли наружу, где состоялось короткое совещание.

И вскоре в бывшей гриднице завертелась отчаянная драма.

Егор ворвался в пыточную с воплем: «Ату Антихриста!». В левой руке палача сиял серебряный крест.

Егор вышиб дверь в камеру Расстриги и, заслоняясь от него крестом, пошел на изумленного попа. Правая рука с растопыренными пальцами шарила в пустом воздухе. Так на пожаре спасатель ищет в дыму угорелое тело.

Наконец, Расстрига был ухвачен за шиворот. Егор взвыл невпопад какой-то библейской нелепицей и вырубил Расстригу крестом по темени.