Сергей Кравченко - Книжное дело

— Главная сила переворота у нас всегда одна — дурь народная. Дурь эта созреет с урожаем. Давай представим себе картину. Сейчас идет уборка хлеба. Потом пойдут овощи-фрукты. Потом начнется заготовка рыбы-мяса на зиму. Весь сентябрь в хозяйствах будут варить, парить, солить. От Рождества Богородицы до Покрова народ делает последний рывок хозяйственных работ. С Покрова начинается первый отдых. Крепко выпивают, закусывают, подъедают порченный запас. На Покров самый случай крикнуть караул. А до Покрова, хоть насмерть искричись, — все будет «глас вопиющего в пустыне». А уж в пьяный праздник мутить легко. За Покров тоже тянуть нельзя — начнутся холода, могут и реки встать.

— Нет, — закончил Федя, — ударят на Покров.

— А могут они вообще чего-то добиться?

— Отчего нет? Могут. У нас можно и втроем власть переменить. Долго ли поднять смуту, убить нескольких высших? Низшие сами прибегут поклониться. У братства в запасе есть татары. Неизвестно, как они их будут использовать. Я думаю, для отвлекающего удара. Татары пойдут с одной стороны, а черные братья укусят с тыла. Скорее всего, нападут прямо отсюда — из кремлевских монастырей.

— Так надо ж их хватать!

— Кого? Всех монахов не перехватаешь. Сидят себе на водичке с сухариком, молятся во здравие государя, а ножички запасены отдельно, в тайных местах. Нет, не упредить!

— Давай царю доложим!

— Уже доложено.

— Ну и что он?

— Думает.

У Грозного в эти дни августа 1564 года дума происходила почти непрерывно. Номинальная, боярская Дума заседала, как обычно, с обеда до ужина — с двух часов до шести. Здесь решались в основном вопросы внутренней сытости. А дума негласная, «молодая» работала во все времена дня и ночи. Царь от страха и напряжения потерял сон, сбился с распорядка, спал днем, работал ночью. У него сидели то Скуратов с Басмановым, то Смирной с Заливным, то Сомов с корзинкой щенков.

Никто не мог дать отчетливого совета, никто не знал, что делать дальше. Все чувствовали близость взрыва, каждый был назначен жертвой, но в гибельном спокойствии наблюдал бег времени.

Царь Иван отчаянно метался по дворцу, грубил людям, избегал духовника и бояр.

Однажды он столкнулся в переходе со Смирным и повел его к себе.

Федя видел, что Иван не знает, что спросить. Установилась длинная тишина. Казалось, еще чуть-чуть, и Иван заплачет. Или зарубит Федьку персидской саблей. Вон она — на ковре висит.

— А книга-то собрана, государь, — понес Федя свою излюбленную ерунду. Иван зло и ошеломленно выкатил на него синие глаза.

— Бумаги набралось уже телег на шесть, — как ни в чем не бывало, молол чудак-подьячий, — но это в рукописях, кривым почерком. А в печати после отсева может получиться томов десять-двенадцать полного размера.

Иван упал в кресло, дернул на груди ворот рубашки.

— Ты скажи мне, холоп, есть в твоих книгах средство против Москвы?

Губы Ивана тряслись, и Федя понял, что на «холопа» обижаться не стоит, а слово «Москва» означает опасность вообще, а не любимый наш город с его прекрасными площадями, улицами и храмами.

В этот миг полагалось Смирному почуять смертельную опасность не от всеобщей «москвы», а от конкретного, вот этого царя. И нужно было ему упасть в ножки, завизжать сомовским щенком о милости, о немощи своей, да так и остаться у ног властелина в бедах его и невзгодах.

Но Федька не зря числился у бояр дураком. Он и сейчас смотрел на больного государя открыто, спокойно, дружелюбно. Открывался воспаленному взгляду монарха без внешних проявлений ужаса. Не зря говорят, что сумасшедшие не чувствуют боли.

— Есть у нас средство и против Москвы, и против любой другой напасти.

— Где? Что написано?!

— Обычное дело. Не любят тебя тут, так иди себе дальше. Не мечи бисер перед свиньями. Отряси пыль смрадного места со своих ног. Это — Евангелие. А у греческих мудрецов написано еще проще: нужно столицы переменять. Я же тебе говорил. И ты собирался…

— Что ты говорил? Как мне бежать?!

— Почему бежать? Ты ж не в Литву спасаешься, не в Англию. Тебе вся Русь — дом родной, каждое село — столица. Что б тебе во Владимире или в Новгороде не пожить?

— Еще скажи, в Ростове! — голос Ивана звучал уже не так нервно.

— Нет, Иван Василич, в Ростов не посоветую.

— Ну, спасибо, сударь! — Иван вскочил и поклонился Федьке в пояс, — так куда ж мне, батюшка?

— Ну, хоть в Троицу. Чем не стольный град? Стены белые, купола золотые. Малиновый звон, речка течет, — красота!

— Мелковата столица. И речка мелковата. Какой я там буду царь?

— Величина царя не шириной стола определяется. На верхушке Олимпа земли меньше, чем у села Кукуева, а вон сколько богов помещалось.

Федор сделал серьезное лицо и сказал спокойно, уверенно:

— Это лучший выход, государь. Московскую грязь нам не разгрести, утонем в ней. Лучше отойти в сторонку, да смыть тут все к чертовой бабушке.

Иван задумался. Его лицо больше не было рожей истерика. Сидел себе на троне мудрый, добрый монарх, обдумывал мелкие шуточки к празднику Покрова Богородицы.

Наконец, дума кончилась, Иван глянул на Федю весело и сказал, прощаясь:

— Книги свои готовь на вывоз. Ничего не оставляй.

Федя повернулся идти, когда без стука и доклада вбежали Григорий Скуратов и Алексей Басманов с криками: «Беда, государь! Наши татар побили!».

Случись это полчаса назад, помраченное сознание Ивана могло и не выдержать очевидной глупости. А теперь он засмеялся, огорошил придворных ласковым словом.

— Ну, пожалуй, я вас казнить за дурную весть не буду. Кто «наши» и кто «татары»?

— Татары — они татары и есть. Отряд всадников сабель в триста шел от Казани вдоль Оки и Клязьмы на Суздаль или Владимир. А наши их переняли. Князь Михайла Воротынский как раз собирал по волости новобранцев для Литвы и переехал татарам дорогу. Часть побил, остальные ускакали обратно.

— Так в чем же беда?

— Что не всех татар побили, — серьезно ответил Скуратов.

— Что они посмели подняться, — добавил Басманов.

— Что теперь крестовый народ затаится, — вставил Смирной от двери.

— Ничего, ребята, — успокоил Иван, — не я бил этих татар. И татары эти — неправильные, не ханские. А Воротынского за дурь и самовольство зашлю на Белое озеро. Пусть не ссорит нас с нашим народом.

Не правда ли, благородная затея, — издать одну, большую, главную Книгу великого государства?

Есть же у нас единая песня — гимн? Есть единый походный символ — флаг? Есть всеобщий знак — герб? Есть над нами одна, самодержавная голова?

Но Книга — не главнее ли музыки и картинок? Не мудрее ли самой мудрой головы? Священное Писание, написанное на папирусе и коже, не иллюстрировано, не положено на музыку. По крайней мере — в оригинале. Значит Книга — первичный, коренной предмет просвещения. Именно в ней собираются самые важные, начальные слова любого общества, государства, предприятия.