Сергей Кравченко - Яйцо птицы Сирин

Но как орать с перерезанным горлом?

А не наше это дело.

Москве видней...

На Поклонной горе остановились поправить упряжь одной из гробовых телег.

Мелкий влез на гроб, скрестил руки на груди и смотрел на покинутый город с победным видом. Даже пятачок у него загнулся и стал похож на корсиканский клюв.

Бес всматривался в рассветный Кремль, дымные пригороды, изгибы реки. Хотелось петь или хотя бы стихи декламировать. И Мелкий начал:

Лошади поняли Мелкого буквально, дернули телегу, обоз тронулся, пошел быстрее. МБ от рывка шлепнулся на гроб, уселся на него верхом, но задом наперед, да так и поехал, по-прежнему обращаясь к оставляемой Москве.

Теперь кони поскакали. Пришлось Мелкому укоротить размер и ускорить ритм стихосложения. Он перешел к обзору внутриполитической ситуации:

Наконец, поэт потерял город из виду и умолк. Обоз потянулся через леса на юго-запад.

В караване шли шесть телег с гробами, карета бывшего царя Ивана, крытый возок ведьмы Марьи и пара колымаг с дорожными припасами. Впереди и позади повозок резво поспешали породистые кони без всадников. По крайней мере, никого в их седлах видно не было.

Главнокомандующий персонального транспорта не имел. Иногда он ехал с Иваном, щупал пульс нездорового человека, прислушивался к его хрипам и вздохам. Иногда — перескакивал в ландо к Марье, щекотал ее, смешил историями из античной жизни, пытался учить «деву» греческому языку: «Какая же ты, Машка, монашка? — «святолепного словоистечения» не чуешь!».

На кратких остановках Марья пересаживалась к Ивану, и Мелкий ехал в ее каретке один. Он откидывался на меховом сидении и меланхолически рассуждал вслух, глядя в окно.

«Получилось как-то по-дурацки. Заставили меня эти двое разыгрывать балаган. Чушь! Провинциальщина! Яйцо какое-то, игла, смерть Кощеева. Птицей недорезанной пришлось заливаться. «Пытошный лист», вишь ли, — важный казенный документ! Против протокола не попрешь! Обязательно все пункты и кондиции следует исполнить!

Какие пункты? Какие кондиции?! Это Машка, что ли — кондиция? Хитрая баба! Мало, что от костра увильнула, так еще и под царя подкатилась, а теперь вот увязалась с ним в последний путь. Ну, давай, давай! Будет тебе последний путь».

На самом деле, для бесовского пари баба не нужна была. «Можно сказать, — резонно рассуждал МБ, — она столь же полезна для нашего дела, как ямайская губернаторша на пиратском корабле. И дело тут не в «конфессии» нашей. Вот и православные тоже баб в алтарь не пускают, я один дурак такой. Так что, мне Машка за экскурсию по кремлевским соборам крепко задолжала! Вот, не забыть бы, впендюрить плату за вход в эти злачные места. Ветеранам крестовых походов — скидка, католикам — накидка, «сарацинам» — только за твердую валюту или нафту для лубянской кухни».

Так и ехали. Кто в приятных размышлениях, кто в телесных ощущениях, кто в душевных опущениях.

Воевода Болховской, тобольский голова Глухов, стряпчий Биркин через несколько дней после закладки Искерского храма вновь засели следственной тройкой. Их особое совещание отметило успех первого этапа операции и спланировало на будущее трехфазную схему ликвидации нежелательных элементов, то есть, — казачества как класса. Исполнение начали сразу после пасхального расслабления.

Иван Кольцо погиб «по пьяному делу». Не то чтобы он пил, как сапожник, — так, выпивал по праздникам, но знал меру. «Пьяное дело» возникло по поводу безобразий, изгадивших священный акт искерского крестовоздвижения, и повторившихся на Пасху.

Глухов, отвечавший за «градский покой» не только в Тобольске, но и в любых сибирских поселениях городского типа, где хоть пара оседлых срубов имелась с улицей между ними, ожидал стрелецких и казачьих возлияний. По подсчетам Глухова в Тобольске и Искере в частном хранении имелось от ста до двухсот ведер браги. Эти запасы расходовались и пополнялись бесконтрольно, и нужно было принимать меры.

«Цивилизованных» стрельцов сравнительно успешно уговаривал отец Варсонофий. Он нажимал на великий пост, логично предостерегал краснокафтанников, что здесь, над некрещеной землей (особенно до крестовоздвижения) небесная твердь трудна для благодати, «закоснехом погански». А земля, наоборот, — прозрачна для подземных влияний; поэтому оттуда так легко вылазят произведения «искусства» — в смысле искушения. Малахиты, диаманты, злато и серебро. Так что, братие, остерегитесь усугублять, ходите опасно. Стрельцы серьезно кивали, глаза прятали в пол, обещали «стоять крепце».

Хуже было с казаками. Эти в церковь Тобольскую не захаживали, в глаза глядели прямо, без трепета. От увещеваний отговаривались срочными делами «на том берегу». Атаман Михайлов, когда жив был, прямо сдерзил Варсонофию. На просьбу удерживать «малых сих от пианства», Михайлов сплюнул в сугроб через зубную прореху и, нагло улыбаясь, заверил батюшку, что его сотня искони соблюдает заповедь равноапостольного Владимира Киевского.

— Каку-ую? — обмер поп.

— Главную! «Пити — веселие Руси!».

Снова сплюнул, хохотнул и убыл через левое плечо.

Пришлось Глухову учинять розыск винных запасов, опечатывать или изымать бражные излишки. Казалось, ситуация под контролем. Но вечером крестовоздвиженского дня, когда стихла истерия вокруг михайловского убийства, и казаки ради бдительности крепче прочих соблюдали трезвость, змий подколодный явился с другой стороны Иртыша, а не колоды.

Невинные сани куньяков — родичей охотника Пешки, при вскрытии у вечернего костра оказались полны бочкотарой, плотно затоваренной игристой жидкостью сточного цвета. Пробки с трудом удерживали в бочках внутреннее давление и едва дождались первого удара в шаманский бубен. Тут и началось!

Поганые фольклорные танцы быстро превратились в беспредельный экстаз. Местные, а за ними и служивые люди завертелись вокруг костров, совершенно пренебрегая приличиями святого дня, требованиями великого поста, канонами классического балета и сольфеджио. Они просто выли и визжали без памяти. Если бы брага не струилась из бочек вселенским потопом, то люди, пожалуй, не стали бы превращать народный танец в порнографический стриптиз. А так, они и мороза вечернего не убоялись.