Сергей Кравченко - Яйцо птицы Сирин

Вот примерно так и булькнуло. Струги с московскими стрельцами решительно вошли в озеро через Уватскую протоку. Теперь водный путь казачьим чайкам был закрыт. Огурец, охваченный полукольцом татарских всадников, превратился в безвыходную бутылку. Окружающие болота за лето забродили, заквасились, так что, замысел Пана оказался ошибкой со всех сторон.

На рассвете 10 августа 1584 года сам Пан за нее и поплатился. Он пал от бортового залпа стрелецких пищалей, свалился в озеро и плавал бездыханно в продолжение бойни, учиненной татарами в казачьем таборе. Остатки полка разбежались по окрестностям, и, в основном, достались болотному духу Хэ.

В те же дни казаки Ермака дошли по Иртышу до «Кучумовых застав», увидели завалы и засеки на дороге, идущей вдоль берега, высадились, но татар нигде не нашли. Целый день 5 августа 1584 года они рыскали пешими дозорами на несколько верст от засеки, и к ночи вернулись к лодкам. На ночлег.

По донесениям дозорных выходило, что никаких следов «непропуска» не наблюдается. То есть, нет в августовской пыли и грязи множественных отпечатков неподкованных степных копыт, сапог, колесных ободьев. Не видно сломанных кустов в местах свалки или разворота купеческого каравана восвояси. Нет и кровавых луж вокруг павших тел. А вот овечьи бурдюки с брагой имеются. Целых восемь штук. И забыты они прямо в засеке, под еловым лапником — чтоб не прокиснуть на солнце.

«Это ж выходит, бурдюки сюда пешим порядком попали? Сами легли в засеку приманкой для бухарских купцов? Или припасены пограничниками для обмена на халву?», — такие вопросы должен был задать себе Ермак, но не успел. Потому что бурдюки уже ходили по кругу, и брага в них была очень высокого градуса!

Отказываться от выпивки тогда считалось неприличным, тем более, что завтра, когда Бог даст проснуться, собирались отдыхать, сплывая по течению. Единственным актом предохранения Ермака стало надевание царского подарка — Святогоровой брони. Обидно было бы ее потерять во хмелю. Ермак неуклюже просунул руки в кольчужные рукава, навесил на живот и спину тяжеленные бронеплиты, скрепил их ремнями, начал просовывать голову в связку нашейных и плечевых пластин, запутался, бросил это дело. Скинул пластины на дно своего струга и выпил еще.

Но что-то брага не пошла в правильном направлении. Ермак просто физически чувствовал, как струя сладковатой жидкости стремится к желудку и вдруг останавливается, вскипает на полпути — как раз у верхней грани переднего панциря. И вдоль всей этой грани вспыхивает острая боль, дугой опоясывает богатырскую грудь от подмышки до подмышки. А потом и вовсе позорно! Выпитое вспрыгивает обратно и бьет фонтаном за борт, в набежавшую волну! Никогда досель такого не бывало с Ермаком! Но вокруг темно, никто не видит. Казаки спят, попадали, кто где сидел. «Надо бы дозор поставить», — еще вспоминает Ермак, но тут же отвлекается на оборванные тесемки панциря. Ермак забывает о дозоре. Да и как бы он его «поставил»? Дозор теперь можно было только «прислонить».

А ремешки-то оборвались странновато! Да, Ермак, конечно, споткнулся о корягу (или о ногу?), грохнулся на бок, прокатился с подмытого бережка. Но вот и лопнули бы ремни на одном боку? Нет. Все разом рассыпались, будто и правда кожа их дубилась Никитой Кожемякой во времена Святогора. Осталась только цепь плечевая. Теперь плиты болтались на ней и били атамана по животу и спине.

Стал Ермак искать веревочку для подвязки. Вспомнил, что пластины шейные в кукане ременном запутались. А где ж они? Ага, в струге! В этом? Или в том? Кажись, в этом. Ермак полез искать на четвереньках по дну судна. Нет ничего. Хотел подняться, передняя броня зацепилась за корабельную снасть. Ермак скинул плечевую цепь, сбросил панцирь и стал искать подвязку среди снастей. Ага! Вот веревочка подходящая! Вынул нож, отсек веревку от кольца на носовой балке. Вспомнил Ваньку Кольца, вспомнил удалое время на Волге, выронил веревку, она с плеском ушла за борт. Ермака качнуло, он потерял равновесие и завалился на сложенный парус. Звезды поплыли перед его глазами, и от луны полетела, рассыпая искры, пестрая Жар-птица. Айслу! Айслу! — кричала Жар-птица человеческим голосом...

Ермак заснул в уплывающем струге и не увидел, как вдали за рекой загорались огни, как стремительно гребли через неширокий в этих местах Иртыш темные, раскосые люди, похожие на дрессированных хищников...

Весть о гибели отряда Ермака пришла в Искер нескоро. Сначала в сибирских столицах насторожились двухнедельным отсутствием экспедиции, затем Биркин поплыл на поиск с небольшой командой. Место события нашли быстро. На этот раз вещественных доказательств было в достатке. Вытоптанная земля вокруг костров, обрывки одежды, мелкие предметы, не замеченные нападавшими. Ну и тела, конечно, обнаружились. Habeas corpus, так сказать. «Корпуса», безобразно изрезанные, — в основном по горлу, были навалены прямо на дороге у засеки и слегка прикрыты еловым лапником. Прочие следы смылись за прошедшие дни несколькими дождями. Погода клонилась к осени, ревела буря, дождь шумел почти ежедневно, и следователи заторопились обратно. Везти в Искер убитых было не на чем, но и без погребения бросать не доводилось. Нашли у берега промоину, свалили в нее трупы, присыпали землей с обрыва. Особенно не надрывались, все равно, река их заберет, не сейчас, так весной.

Уже отъезжая, заметили в прибрежных зарослях перевернутую лодку. Малый шестивесельный струг темнел брюхом между корягами. Пришлось произвести осмотр. Ничего особенного не находилось, но рядом со стругом в мелкой воде Биркин наступил на твердое и скользкое. Нагнулся, вытащил обрывок ремня, потянул еще и вынул из воды связку пластин, хваченных ржавчиной. Не сразу, но дружно в сплетении ремней и металла опознали атаманскую броню. «Ермак!».

«Сих дней погиб князь Сибирский Ермак Тимофеев... — запинка, клякса, — ...ич», — эта запись появилась в дневнике Биркина в первых числах сентября, ровно через три года после донесения из Чусового: «Ермак со многия люди сплыл на верх до Сибири».

Тележный конвой Мелкого Беса миновал Чернигов, проехал Киев, и тарахтел по молдавским равнинам. Ехали быстро, задерживаясь только на переправах. Теперь МБ больше скакал верхом — то на одной, то на другой из запасных лошадей. Он пересаживался на ходу, поочередно воображая себя Первым, Вторым, Третьим или Четвертым Всадником Апокалипсиса. Правда, на правой передней, беленькой лошади часто оказывалась печальная девка в сером покрывале. Мелкий знал ее с детства, не со своего, — с Иванова. Аграфена Оболенская вечно путалась у него под ногами, но и полезных свойств покойницы МБ отрицать не мог. Иногда вечерами, когда Иван совсем уж донимал домашних стонами и страхами, Аграфена являлась из небытия, пела, сюсюкала со своим Ванечкой, вытирала ему сопли и слюни. И тогда можно было хоть в кабак или бардак отлучиться.