Сергей Кравченко - Яйцо птицы Сирин

— Это слово древнее, птичье, в нем без боли нет почину.

— Ну, так будет тебе боль, этого у нас в достатке, — зловеще улыбнулся Иван. И не успела баба опомниться, разъяснить, что за боль такая, как уж подлетел отрок с каленой железякой, и нацелился в голую грудь.

Иван перехватил руку, и сам направил железо на внешний скат бедра. Красный стержень шваркнул, ведьма взвыла глубоким, утробным стоном, и у Ивана совсем уж напряглось, чего раньше болталось. Он оттолкнул отрока обратно к огню и придвинулся к бабе. Пахло свиной колбасой. Ведьма подкатила глаза, дрожащие губы ее шевелились, и Иван стал слушать скороговорку.

Тут ведьма поперхнулась и замолчала. Голова ее обвисла, казалось, она спит или в обмороке. Иван протянул руку и вполне по-мужски положил ладонь на талию. Медленно повел по обжаренному бедру. Ведьма встрепенулась от боли. Замотала головой, забормотала неразборчиво. Иван отпрянул. Курлята придвинулся вплотную, чтоб не пропустить чего. Но баба проговорила несколько слов и замолкла. Курлята недоуменно оборотился.

— Ну? — спросил Иван.

— Алчет чего-то. Все «алко», да «алко» приговаривает, шесть лет каких-то, шесть месяцев. Может, вина ей дать?

— Ну дай. И мы выпьем.

Отрок сбегал до дворца, принес порядочную сулею, узелок с закуской, чашки да плошки. Выпили, закусили, влили и ведьме на добрый глоток. Она дернулась на вытянутых руках, застонала.

Иван велел отвязать ее, прикрыть хоть чем, посадить на лавку. Бабе налили полную чарку, оторвали краюху хлеба. Теперь Иван смотрел, как она ест и пьет.

Ведьма поела, и допрос продолжался вполне мирно и тихо. Только захмелевшие опричники гоготали временами. Они добродушно спорили, отдаст ли им государь ведьму до утра или велит сразу кончить. Кто не кончил.

Иван и Курлята тоже выпили немало, но слушали трезво. А ведьма рассказывала интересные вещи. Будто бы за Пермской землей да за Камнем, есть Тобол-река, и на конце ее стоит холм-гора. На горе — малый лес. Во лесу — велик дуб. Туда на закате слетаются птицы русские — Гамаюн, Алконост да Сирин. Гамаюн душу веселит, Алконост сердце покоит, а уж Сирин — чарует да любовь дает. Вечную, прибавила ведьма.

— Какова ж любовь вечная по жизни смертной? — разумно мукнул Курлята.

— От любви и жизнь! Аль не пробовал? — совсем уж расслабилась баба.

— Пробовал, и еще пробовать буду. Дозволь, государь? — Курлята приподнялся с лавки, но стал валиться набок. Иван велел его вынести, да и всем прочим выйти.

— Как зовут тебя, колдунья? — Иван снова сидел напротив бабы.

— Марья.

— Ну, говори дальше, или боли поддать?

Марья стала рассказывать не спеша, то выпивая, то закусывая.

Оказалось, перо Птицы Сирин годно для привороту. Если им пощекотать зазнобушку, то уж не отвяжется.

— Щекотка для привороту и без пера годится, — усомнился МБ.

— А саму Птицу поймаешь, да послушаешь — полюбишь навечно, и вечно молод будешь. Но поймать ее трудно, а заставить петь еще трудней. Она петь на воле привычна, и песня эта вольная опасна. Завораживает, ум вынимает.

Марья выпила и продолжала.

Ловится птица так. Нужно вылить в ендову вина немецкого, да рассыпать вкруг пряника русского. И как птица на закате вина попьет, да пряника поклюет, так можно ее брать руками, пока солнце последним кусочком не скроется. А тогда уж держать в золотой клетке. Поить вином с водою ключевою, кормить пряником, да разрыв-травою. Или подорожником.

— А на что вино немецкое, таким вот нельзя? — поинтересовался Иван.

— Сирин везде летает — от восхода до заката. Она солнца поводырь, восход с закатом соединяет. Ест на востоке, пьет на западе.

— А как у нее молодости взять? — глаза Ивана оживились — Это — тайна любви молодильная, — Мария снова бормотала в трансе, — на любви узнается — любовью дается — в любовь превращается — молодой остается...

Тут Бес велел Ивану подняться со своей лавки, да обойти стол, да споткнуться о пустую сулею, да налечь на бабу. На ощупь выходило, что это та самая ночная хохотунья и есть.

Мария ожила, отвечала Ивану телом, да и сказку сказывать не забывала. Вот что у нее выходило с прерывистыми криками да стонами.

Птицу в золотой клетке нужно привезти домой, поставить клетку в спаленке, темной горенке. Кормить ее можно молодильными яблоками, в немецком вине мочеными, с русским медом толчеными. И снесет она яичко позлащеное. В том яичке будет игла каленая. Кто иглу в себя примет, тот и любовь навек оборонит и молодость.

— А как принять иглу-то? — Иван привстал на локтях.

— Из яй-ца... — Мария уже срывалась в дробный крик, — в яй-цо, в яй-цо, в яй-цо! — и, затихнув, добавила, что птицу кормить надо пряником на единороговой муке.

— Какой муке? — Иван помедлил застегнуться.

— Единороговой. Из рога единорога смелешь муку, замешаешь в пряник, чтобы птицу ловить, и дома кормить. Я разве не говорила?

Иван стал выпытывать у ведьмы, не забыла ли она еще чего, и Марья добавила только, что от иглы в яйце — вечная любовь, а вечная молодость — по птичьему слову. Птица сама его скажет.

— Неужто, говорящая? — Иван недоверчиво скривился.

— Не говорящая, но скажет — моим голосом. Ты только излови, а уж я тебе ее песни перетолмачу.

Утром Иван проснулся со свежей головой, впервые за несколько лет нигде не болело.

Ларион Курлятьев, напротив, явился к одеванию шаткий и бледный. Пока Смирной государя умывал да одевал, Курлята помалкивал. А как спальник с тазом вышел вон, то и спросил, когда ведьму жечь будем? Или все-таки варить?

Иван велел бабу не мучить. Се не ведьма, но душа заблудшая. И вернуть ее нужно Богу. Посему, повелеваю — Иван сделал грозные глаза — рабу Марью постричь на Сретенке, держать крепко, но довольно и здорово, — до нового повеления.

— И сходи к митрополиту. Пусть отдаст на посмотр посох святого Петра Московского.

— Не даст, государь!

— Не даст, так сам возьми! Али ты не стольник мой?

Курлята в ужасе господнем вылетел в сени, скатился с Красного крыльца, побежал налево в митрополичий двор, узнал, что Дионисий еще на Кукуе, — наставляет тамошний клир на приезд безбожных католиков, — как бы не занесли заразы. Тут уж Ларион схватил чью-то лошаденку, и нещадно колотя ее ножнами, погнал на Кукуй.

На Кукуе митрополит обходил церкви, стараясь не глядеть в глаза иноземным гостям, посольским людям, прочим еретикам в стыдном платье.

Ларион «государевым словом и делом» отозвал его в сторону, сказал немедля ехать в Кремль. Митрополит надулся, не стал дознаваться причины, — любопытство смирил молитвой. Полез в карету и нарочито медленно двинулся за Курлятой.