Михаил Ишков - Вольф Мессинг

Зная это и не в состоянии поведать о своем всеведении ни красноармейцу, ни политруку, я держался.

Несмотря ни на что, я примкнул.

Теперь самое время вернуться к захватывающей истории, изложенной в известной беллетризованной биографии, напечатанной в журнале Наука и религия».

Почувствовав мое нежелание подробно останавливаться на событиях тех дней, Михаил Васильевич предложил отмести ненужное и вставить важное. Первым делом он предложил сменить место действия.

— «Какой-то городишко» на востоке Польши вряд ли способен поднять авторитет такого незаурядного медиума как вы, Вольф Григорьевич.

Ему не стоило труда убедить Мессинга, что того подвела память, и после того, как немцы оккупировали столицу, я, оказывается, скрывался в Варшаве.

Михвас объяснил — услышав страшную новость, Мессинг бросился на призывной пункт, однако вовремя опомнился. Какой из него солдат! У Мессинга другая стезя, его долг — воспользоваться даром и попытаться проникнуть в логово врага, чтобы узнать его замыслы.

— Вот чем настоящий патриот и борец с фашизмом должен был помочь патриотам, вступившим в бой с фашистами.

С таким доводом трудно было не согласиться.

Итак…

«Когда 1 сентября 1939 года бронированная немецкая армия перекатилась через границы Польши, государство это, несравненно более слабое в индустриальном и военном отношении, да к тому же фактически преданное своим правительством, было обречено. Я знал: мне оставаться на оккупированной немцами территории нельзя. Голова моя была оценена в 200 000 марок. Это было следствием того, что еще в 1937 году, выступая в одном из театров Варшавы в присутствии тысяч людей, я предсказал гибель Гитлера, если он повернет на Восток. Об этом моем предсказании Гитлер знал: его в тот же день подхватили все польские газеты — аншлагами на первой полосе. Фашистский фюрер был чувствителен к такого рода предсказаниям и вообще к мистике всякого рода. Не зря при нем состоял собственный «ясновидящий» — тот самый Ганусен, о котором я уже вскользь упоминал…

Так или иначе, желая ли отомстить мне за мое предсказание или, наоборот, намереваясь заменить мною Ганусена, Гитлер объявил премию человеку, который укажет мое местонахождение. Я в это время жил у отца. Вскоре наше местечко было оккупировано фашистской армией. Мгновенно было организовано гетто. Мне удалось бежать в Варшаву. Некоторое время я скрывался в подвале у одного торговца мясом. Однажды вечером, когда я вышел на улицу, меня схватили. Офицер, остановивший меня, долго вглядывался в мое лицо, потом вынул из кармана обрывок бумаги с моим портретом. Я узнал афишу, расклеивавшуюся гитлеровцами по городу, где сообщалось о награде за мое обнаружение.

— Ты кто? — спросил офицер и больно дернул меня за длинные до плеч волосы.

— Я художник…

— Врешь! Ты — Вольф Мессинг! Это ты предсказывал красные флаги над рейхстагом …

Он отступил на шаг назад и, продолжая держать меня левой рукой за волосы, резко взмахнул правой и нанес мне страшной силы удар по челюсти. Это был удар большого мастера заплечных дел. Я выплюнул вместе с кровью шесть зубов…

Сидя в карцере полицейского участка, я понял: или я сейчас уйду, или я погиб… Я напряг все свои силы и заставил собраться у себя в камере тех полицейских, которые в это время были в помещении участка. Всех, включая начальника и кончая тем, который должен был стоять на часах у выхода. Когда они все, повинуясь моей воле, собрались в камере, я лежавший совершено неподвижно, как мертвый, быстро встал и вышел в коридор. Мгновенно, пока они не опомнились, задвинул засов окованной железом двери. Клетка была надежной, птички не могли вылететь из нее без посторонней помощи. Но ведь она могла подоспеть… В участок мог зайти просто случайный человек. Мне надо было спешить… Из Варшавы меня вывезли в телеге, заваленной сеном. Я знал одно: мне надо идти на восток. Только на восток. К той единственной в мире стране, которая одна — я знал это — сможет остановить распространение «коричневой чумы» фашизма по земному шару. Проводники вели и везли меня только по ночам. И вот наконец темной ноябрьской ночью впереди тускло блеснули холодные волны Западного Буга. Там, на том берегу, была Советская страна.

Небольшая лодчонка-плоскодонка ткнулась в песок смутно белевшей отмели. Я выскочил из лодки и протянул рыбаку, который перевез меня, последнюю оставшуюся у меня пачку денег Речи Посполитой:

— Возьми, отец! Спас ты меня…

— Оставь себе, пан, — возразил рыбак. — Тебе самому пригодится… Эх, и я бы пошел с тобой, если бы не дети!.. Чемоданчик не забудь…

Я пожал протянутую мне руку и пошел по влажному песку. Пошел по земле моей новой родины. Пошел прямо на восток».

Даже меня, отбывшего в Советском Союзе более тридцати лет без права переписки, изумил сногсшибательно-героический выкрутас, который родился в голове у моего соавтора. Я уже совсем собрался воззвать к разуму, напомнить, что Гитлер никогда публично не выказывал и не мог выказать презрение к безродному экстрасенсу, и о каких афишах с портретами Мессинга могла идти речь в только что оккупированной Варшаве, но вовремя опомнился. Единственное, на что я отважился обратить его внимание — в этой версии нет ни слова о сломанной ноге.

Журналист охотно согласился.

— Этого я не учел. Что ж, после того, как вы собрали всех полицейских в одной комнате и заперли их там, попробуйте выпрыгнуть в окно.

Я проклял себя за длинный язык, но спорить не стал. Пришлось прыгать из окна третьего этажа, хотя все, кто находился в полицейском участке, оказались запертыми в одной из камер. Начни я спорить, доказывать — если полицейские обезоружены и заперты, зачем убегать в окно? — это, увы, завело бы нас слишком далеко не только от побежденной Польши и телепатии, но и от официальной биографии Вольфа Мессинга. Правда, приблизило бы к пониманию того сорта «измов», которые в ту пору властвовали в Советской России и чью власть я испытал на себе, когда очутился в следственном изоляторе Ташкентского НКВД, где мне и сломали ногу.

Михвас вставил в текст неудачный прыжок. Я ни словом не возразил мастеру пера. Я промолчал. Благоразумие, воспитанное Вилли Вайскруфтом, взяло верх.

Брест был набит беженцами, и поток их не прекращался. Их не успевали расселять, так что место для ночевки я нашел с трудом — в притворе синагоги между бездомными шнорерами.

Первые несколько дней я отсыпался. Будущее было темно и путано. Магический кристалл все валил в кучу — улицы больших городов, где я гастролировал во сне, пустыню и горы, узкие двухъярусные тюремные нары, бескрайний северный лес и благость теплого моря, людей в форме, встречи с которыми заранее пугали меня, и лица неведомых пока доброжелателей, всегда готовых прийти на помощь. Мессинга донимали взлеты и падения — на максимуме ему приходилось здороваться за руку с усатым дядькой, мало походившим на свои многочисленные портреты, а на минимуме взирать на горы иссохших тел, сталкиваемых во рвы. Понятно, что время от времени меня сотрясала нестерпимая предсмертная дрожь, не дающая покоя жертвам перед расстрелом.