Михаил Ишков - Вольф Мессинг

Мои слова были встречены абсолютным молчанием. Затем, через минуту, зал взорвался неслыханными аплодисментами и оглушительным свистом со стороны красных. Кто-то из коричневых попытался затянуть: «Выше знамя…», но камарады тут же усадили его на место, заставили замолчать.

Вайскруфт воспользовался паузой и торопливо вышел на сцену. Его руки подрагивали. Дождавшись, когда стихнет шум, он, повернувшись в ту сторону, где сидел секретарь Берлинской организации НСДАП объявил.

— Уважаемым господам должно быть ясно, кого имел в виду наш уважаемый провидец.

Резкий пронзительный голос из зала властно перебил его.

— Просим господина медиума просветить нас насчет дальнейшей судьбы Германии. Что нас ждет через пять лет, через десять? Каков будет облик Берлина?

Меня внезапно посетила страшная головная боль.

Я начал с бреда, донимавшего меня в гостиничном номере.

— Я вижу развалины… Жуткие бронированные машины ползут по развалинам…

В зале затаили дыхание.

— Вижу громадную башню… Да, необыкновенно высокую… Это же Эйфелева башня! На ней флаг… Темно, тучи, не могу различить, чей флаг. Полотнище красное, в центре белый круг, в круге свасти…

Я не успел договорить, как зал взорвался аплодисментами и истошными криками «враки». Однако стоило мне продолжить, как зал мгновенно стих.

Я медленно прошелся по сцене, обхватил голову руками — меня ужасала, сводила с ума пронзительная тишина. Я поклялся, что никогда более не воспользуюсь своим правом погружаться в будущее, но сейчас речь шла о моей собственной жизни, о моем будущем — и я сделал выбор.

— Вижу вспышки огня… Разрывы снарядов, громадные бронированные машина. Много бронированных машин… Они горят. Вижу странные, напоминающие ястребов аэропланы. Они валятся вниз… Они устремляются вниз, сыплют бомбы на развалины. Вокруг развалины… Не могу прочитать название улицы…

Я сделал паузу, еще сильнее сжал виски — надавил так, что боль внезапно улеглась и я сумел различить надпись на согнутой, искореженной табличке.

Я повернулся в сторону зала и громко, на весь зал выкрикнул.

— Улица называется Фридрихштрассе. Вижу здание рейхстага… Окна выбиты, в стенах проломы, над куполом знамя… — возбужденно выкрикнул я. — Над разбитым рейхстагом развевается флаг. На нем вижу серп и молот.

После недолгой паузы в зале заорали — «вранье», а слева взорвались ликующие возгласы. Господин Геббельс вскочил и в сопровождение охранников быстро захромал в сторону выхода.

В следующее мгновение в меня швырнули стулом.

Не попали. Я успел увернуться. Сумел увернуться и от Вилли, с белым, онемевшим, перекошенным от гнева лицом выскочившим на сцену. Следующий стул, брошенный на сцену, угодил ему в голову. Вилли рухнул как подкошенный. Возможно, этот бросок спас мне жизнь, потому что в руке партнера был револьвер.

В зале началась потасовка. Раздались выстрелы, затем коричневые полезли на сцену. На пути у них встали ротфронтовцы, но это зрелище я уже наблюдал затылком, оккультным зрением.

На улице меня поджидал незнакомец, который указал на стоявшую неподалеку машину. Я выкрикнул: «Спасибо, товарищ!» — и бросился к машине. Успел вскочить в салон. В следующую секунду на улицы вывалилась толпа штурмовиков.

Я закричал шоферу.

— Отъезжай!

Водитель тут же дал газ и тронулся с местом.

Трое штурмовиков, доставая оружие, бросились вслед за машиной, но их тормознул встретивший меня на улице товарищ. Он успел скинуть плащ, теперь на нем была коричневая форма. Он указал преследователям в противоположную сторону и первым бросился за каким-то удалявшимся автомобилем.

Я же мчался в аэропорт.

Не доезжая до здания, попросил водителя остановиться. Несколько минут изучал окрестности. Шпиков не было. Похоже, моя уловка насчет кенигсбергского рейса сработала, и Вилли, доверившись мне, не выставил посты в аэропорту, так как только сумасшедший осмелится сесть в самолет, который самим Мессингом был приговорен к смерти.

Через пару часов я сидел в салоне трехмоторного «Юнкерса» и наблюдал, как на востоке вставало тусклое, цвета апельсина солнце.

По приезду в Варшаву я неделю прятался в родной Гуре Кальварии, затем со всей предосторожностью отправился в Варшаву, где просмотрел немецкие газеты за декабрь.

Нигде ни слова о представлении в Шарлоттенбурге. Правда, отыскал сообщение об инциденте в ресторане отеля «Кайзерхоф». Через час после одного из обедов все участники трапезы почувствовали себя плохо: непрерывная рвота и острая резь в желудке. Участниками оказались члены штаба руководителя одной из партий, имевшей одну из самых больших фракций в рейхстаге и выступающую за утверждение национальных ценностей. Несколько человек были доставлены в больницу, хуже всего дело обстояло с адъютантом вождя. Сам руководитель не пострадал — его, по-видимому, спасло увлечение вегетарианством.

В тот же день я отважился написать господину Пилсудскому. Через неделю за мной явились, увезли в Варшаву, там до полуночи держали в каком-то полицейском участке.

Когда пробило двенадцать, меня вызвали на допрос. Полицейский доставил Мессинга в комнату, где его встретил незнакомый лощеный офицер. После того, как сопровождавший меня капрал вышел, офицер предложил мне сесть и поинтересовался, почему я так долго молчал и какая причина заставила меня вспомнить, наконец, о долге? Вместо ответа я потребовал предъявить полномочия. Офицер как должное воспринял мое требование, снял трубку, набрал номер, и передал трубку мне.

Я сразу узнал глуховатый голос старинного приятеля. Пан Юзеф поздравил меня с возвращением, поинтересовался, здоров ли я? Я ответил, что чувствую себя превосходно и горд тем, что сумел послужить возрожденной Польше.

Маршал хмыкнул и потребовал.

— Ближе к делу, пан Мессинг.

Я попросил о личной встрече, однако маршал стразу отклонил эту идею и предложил доложить, что мне удалось сделать в Берлине.

— Только коротко, — потребовал он.

Я доложил, что имею письмо известного ему господина, адресованное лично пану маршалу.

— Отлично, — холодно отозвались с другой стороны линии. — Передайте документ моему доверенному человеку.

Я проверил документы доверенного человека и, передав ему письмо, потребовал расписку, которую он мне тут же и написал.

С тех пор я ничего не слышал о письме.

В начале 1932 в Гуре меня навестил господин Кобак. Он радушно обнял меня, сообщил, что дела не могут ждать и предложил турне по Польше. Я, глупый человек, с радостью согласился. Оказалось, что по настоянию неких высокопоставленных инстанций мне было запрещено выступать в крупных городах и больших залах. Те городишки, где Мессингу разрешили устраивать сеансы, были сущим захолустьем. Правда, мне не препятствовали выехать за границу. Я совершил турне по Прибалтике.