Иван Басаргин - Дикие пчелы

Слетела с Макара паутина тоски и безразличия. Строил ладно, с размахом. Не успел сойти снег с сопки, как на подворье Хоминых стоял дом с голубыми наличниками и ставнями, с резным крыльцом, которое построил сам Макар. Старый дом приспособил под овчарню, куда думал нагнать Евтиху овец. Срубили стайку для коров, конюшню для коней, амбар для зерна. Хотя еще ни живности, ни зерна не было. Новоселье прошло в завистливых возгласах, в диком переплясе на крашеном полу, Анисья ворчала, что, мол, шибко пляшут, пол испортят. А Кузиха, самая вредная баба на деревне, худющая, остроносая, с бегающими бесцветными глазами, назло крутилась на каблуках, чтобы содрать краску. Поджав губы, ходила по избе, заглядывала в каждый угол, трогала горшки и черепки на припечке.

В Ивайловке пока самым богатым мужиком был Кузьма Кузьмин, или просто Кузя. На косьбу и уборку хлебов нанимал мужиков, бывал там и Хомин, самый выгодный работник. Навильник – и копна сена на стогу. За один прихват брал целый суслон. А теперь, наверное, не пойдет. Отнял Макар работника. Подошла Кузиха к столам и громко прошипела:

– А ведь не счиста разбогател Хомин. Был слых, что Макар чернокнижник и колдун.

Но на нее цыкнули, никто не поддержал. Завела моду, жрет, пьет, еще и на добрых людей наговаривает. Эко, нечисть!

…Буря неистовствовала.

– Старый дурак, ишь чего надумал, лечь и уснуть. Топай, Макар, топай, – подбадривал себя старик и брел навстречу буре. – Скольких осиротишь. Без тебя и твоего глаза снова захиреет Хомин, а ведь он только плечи чуток расправил. Вот и пошлю его снова в Спасск, загонит там мою добычу, а ить ее уйма: считай, соболей за двадцать, колонков за пару сот, белок до трехсот шкурок наберется, кабарожий пупок, семь енотов. Выручит Евтих огромадную деньгу. Хо-хо! Можно купить пяток коней, десяток коров, да мало ли еще что, ежели продаст все по-добру. Крепись, Макарушка. Еще сколько подловишь? И поднимется на крыло Евтих…

Макар вышел на переметенную снегом тропу. В распадке ветра стало меньше. Здесь был прорублен его путик. С боков путика ловушки, но их сейчас замело. Вспомнились слова Кузихи:

– Зачем ты соришь деньгами, Макар? Оставил бы на смертный час.

– А что, у тебя руки отсохнут уложить меня в гроб? – съязвил Макар. – Или у твоего Кузьмы топор из рук вывалится, когда станет тесать мне крест? Мне ить памятников не надо. Мой памятник – дети.

– Хе, дети, да они тут же забудут о тебе. Ты бы моим дал сатину на рубашки, я бы их заставила поминать тебя.

– Заставила, гришь? А я не хочу, чтобы меня через силу вспоминали, хочу, чтобы по душе.

– А ты дай деньгу-то, и по душе будем вспоминать, – стояла на своем Кузиха.

– Но ведь у вас в доме достаток, другие в сто раз хуже живут.

– А я хочу жить лучше всех. Хочу! Ты вот и исполни мое хотение. Тебе ведь такое сделать не трудно?

– С чего это мне не трудно? Каждая пушинка дается с потом.

– Но ведь тебе сам дьявол помогает. Бог-то на такие дела скуп. Вот и помоги нам чутка, через дьявола.

Макар задохнулся от обиды, значит, вот как судит о нем Кузиха. Ехал он тогда с охоты, вез в дом Хомина добытого изюбра.

– Вот и отдай нам этого зверину, буду молить бога о твоем здравии, – не останавливалась жадная баба.

– Это как же ты будешь молить за меня бога, ежли я продал душу дьяволу.

– А чтобы он отпустил тебе грехи.

– А откель ты узнала, что я душу продал дьяволу?

– Так ить все говорят. А говорят, здря не скажут.

– Ну что ж, – выдавил из себя Макар, – могу и дать. Вскинул кнут и что есть силы опоясал им Кузиху, начал хлестать да приговаривать: – Вот тебе «дьявол», вот тебе «душу продал»! Чтоб ты лопнула от жадности. Сделаю укорот-то языку твоему…

Едва убежала Кузиха от разъяренного Макара.

– Колдун! Поганец! Чернокнижник! – орала она, отбежав.

Видел эту порку проезжий мужичок, остановил коня, мирно заговорил:

– А зря ты этак, человек, поступил. Бабы народ страшенный, во гневе дьяволу горло перегрызут. Все могут: убить, оговорить, ославить. На доброе-то людская память короче гулькина носа… Ой как коротка, ежли оговорят. Страшись таких баб.

…Вот и выворотень старого кедра. Однажды загадал на него Макар, что если упадет кедр от бури, то и он за ним умрет. Ан нет. Кедр уже лежал на земле пятый год, а Макар еще как дуб. Уйти бы Макару от этой маеты, пока не засосало людское болото. Но жизнь еще мила, не хочется уходить. У Макара есть шальная задумка – увидеть, кем будет Хомин этак лет через пять-шесть. Сейчас он тих и покладист. Хотя заметно приободрился. Голос стал тверже, походка упруже. Работает не так, как раньше, самое малое – за троих. А то ведь жил спустя рукава. Ходил с ленцой, опустился и, похоже, не собирался выбираться из нужды. Но вот Макар подбодрил его. Хочет сделать из Евтиха человека. Но какого? Бережнова знал добрым, тихим малым. Сейчас это властелин. Только им сказанное слово и праведно. Остальные будто и не умеют говорить умно. Власть… Сколько людей она уже испортила. И еще скольких испортит?…

– Ну посмотрим, – усмехнулся холодными губами Макар и навалился спиной на рыжую глину выворотня. Здесь меньше дуло. Обтер платком взмокшее лицо, глаза и начал дремать. Вконец устал. Переступил с ноги на ногу, но тут же отскочил. Нога встала на что-то мягкое. Кто-то под снегом завозился. Макар сдернул с плеча берданку, уставил ствол в снег. Подумал, что здесь залег медведь. Этого еще ему не хватало. Сидун нашел приют под выворотнем. Такое часто случается, когда медведь сильно закормлен и ему даже лень рыть берлогу. Косматая шерсть и жир согреют. Сидуны-медведи засыпают сидя, снег их завалит, и спят они до тех пор, пока он не растает. Макар едва не нажал на спуск. Из-под снега послышалось приглушенное рычание, потом слабое поскуливание.

– Вот ястри тя в нос-то, напужал до смертушки. Душа в пятки ушла. Вместо медведя – собака.

Макар разрыл снег, нащупал собаку, с трудом выволок ее наверх.

– Пес ладный, но в беспамятстве. Лапу вон как разбарабанило. Что же делать? Самого бы кто донес до дому, а тут с тобой возись. Послал бог находку. Однако грех бросать живую тварь на погибель. Может, где хозяин жалкует по ней. Дотяну, верста осталась.

Поднял на плечи двухпудового пса, тот взвыл от боли, хотел цапнуть за руку Макара, но, видно, не хватило сил.

– Лежи, вишь, хочу тебя спасти. Жизня и для букашки мила. А нам и того боле… – сказал Макар и пошел в снегу наперекор буре.

Верста тянулась бесконечно долго. Даже луна успела уйти за гору, а он все шел. Много раз Макар отдыхал на этом отрезке пути, опускал пса на снег, начинал дремать, но скулеж собаки выводил его из дремы. А заснул бы, тогда смерть. Легкая, теплая смерть. В голове стучали, тренькали звонкие молоточки, будто кто бил по серебряной наковальне. Пот и снег смешались. Ноги отказались идти, когда Макар увидел через перепляс бури, через белую мглу свою избушку. Упал и пополз, но собаку не бросил, волок ее за собой. Пес в забытьи повизгивал, Макар тянул его за заднюю лапу, как дохлого. Ни разу ему не пришла мысль бросить пса и спасать себя.