Иван Басаргин - Дикие пчелы

От кабарги Макар брал только пупок, тушки кабарожьи он бросал. Раньше вывозил их и отдавал ивайловцам, а сейчас не хотел. Однако старался положить тушки на видном месте, приметил, что кто-то из сельчан подбирал их. Хоть и не будет уважающий себя охотник есть кабарожье мясо – оно грубое и невкусное, но бедняки ели. Макар снимал за день пять-шесть кабарожек. Ругался, когда попадали в петлю самочки, ведь у них пупка нет – гибли зря. Словом, охота не из приятных.

Однажды Макар притомился и присел на валежину. Скоро зазнобило. Вспотел, пока брел по петлям. И вдруг, как это было при нападении барса, Макар спиной почувствовал чей-то взгляд. Сжался. Бурана нет рядом, помощи ждать неоткуда. Не успел оглянуться, как сзади раздался хриплый голос – навек запомнил его – голос Безродного:

– Ну вот, Макар Сидорыч, мы и встретились. Гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда сойдутся.

– Другого места для встречи не нашел.

– Узнал. Не поворачивайся, хочу тебе напоследок сказать несколько слов.

– Узнал – рысь всегда прыгает со спины, – спокойно ответил Макар, затылком чувствуя, что на него наведен ствол ружья. Лихорадочно думал: «Прыгнуть за куст? Поздно. Бердану бы сдернуть!» Рука медленно потянулась к поясу: там был заткнут револьвер – память Безродного. Носил его Макар на всякий случай.

– Снова ты кровно обидел меня, Сидорыч. Твоя листовка мне стоила тысячи рублей золотом.

– Немало. Но ведь и меня пойми, не могу я простить тебе душегубство, – все тем же ровным голосом отвечал Макар Безродному.

– Понимаю. Пытался встать на твое, добряка, место, понял, что таким куда труднее жить – все их трогает, обо всем они болеют душой. Вот ты хотел всех согреть, а они тебе – кукиш. Зря опорочил меня. Теперь мне года два в тайгу глаз не показывай. Затаиться придется. Где собака?

– Осенью кабан порвал, сдох, – соврал Макар.

– Боишься умирать?

– Со смертью я давно смирился. Но от тебя боюсь, поганый ты человек. От поганой руки принять смерть страшно, – говорил Макар, пытаясь оттянуть выстрел Безродного. В том, что он будет, не сомневался.

Макар коснулся рукой рукояти револьвера, резко дернул его на себя и через плечо на голос выстрелил. Но сам он уже не слышал выстрела. Упал лицом в снег, дернулся и затих.

Безродный схватился за раненое плечо, смачно выматерился, уронил винтовку в снег. Наклонился, с трудом поднял ее, закинул за плечо, покачиваясь от боли и сосущего страха, что упадет, замерзнет, если потеряет сознание, заспешил к коню, который стоял за ветром в распадке. Обернулся на Макара, еще раз ругнулся, вернулся к нему, вырвал из рук револьвер, побежал вниз по склону сопки.

Иной человек что снег: упал снежинкой с неба, смешался с другими, коротал холодную зиму с собратьями; пришло время, растаял, ушел в реки с вешними водами. Ушел без следа. Но другой может быть камнем-глыбой, что упала со скалы, и будет лежать сотни лет, врастать в землю, а пройдут годы, ее снова обмоют дожди, обдуют ветры, и глыба выйдет из земли. Гордая и непокорная…

Кто Макар? Снежинка или глыба? Не думал об этом убийца, когда добирался до коня. С трудом влез в седло и погнал своего Араба через тайгу.

Медленно, медленно падал с серого неба снег. Кружился, мельтешил, оседал на сопки. Безродный, истекая кровью, гнал коня к тракту. Несколько раз его чуть не выбросили из седла морозные сучья, тогда он хватался за луку седла, чтобы не выпасть. Раненая рука немела. Страх мутил глаза, сжимал сердце. И вот Араб вынес седока на дорогу. Безродный опустил поводья. Конь галопом помчался в сторону Каменки, минуя Ивайловку.

Падал и падал снег. В руке боль, в душе тоска. Безродный хотел жить. Нет, нет, он не думал о Макаре, хотел ли тот жить. Он думал только о себе. Да и как ему не жить, когда он стал хозяином Голубой долины. Листовка большевиков, донос Булавина – это всего лишь мелкие неприятности. Сам пристав, уездный голова и разная мелкота судейская ездили к нему на охоту. Неделями бражничали, уезжали домой с полными карманами денег. Деньги – мусор. Ассигнациями он мог бы свой двор выстелить. Правда, к золотым монетам питал уважение. Прятал их под семью замками. Деньги перестал доверять даже Груне. И тот, кто бражничал, и тот, кто совал мятые бумажки в карманы, разве посягнет на честь доброго купца?

Но вот и Каменка. Вот дом наставника и волостного старшины Бережнова. Не так давно они познались. Заскочил Безродный к Бережному, чтобы чайком побаловаться, разговорились. Безродный рассказал, что у него украл собаку Булавин.

– А ить ты врешь, тезка, – сурово бросил Бережнов. – Макар воровать не будет. Он сам приходил к нам и навяливал того пса.

Тогда Безродный сказал, что, мол, Макар написал на него навет, чтобы уберечь у себя пса.

– И снова врешь! Макар зря не напишет. Макар мой враг, наш враг, он отщепенец, братию нашу с толку сбивал, бога клянет. Что там написал Макар, не мое дело. Одно ясно – Макар и тебе враг…

Конь остановился у крыльца Бережновых. Он запомнил этот дом, здесь будет отдых. Безродный мешком свалился с седла. Выбежали домочадцы, сбежались соседи. Безродного подняли и понесли в дом. Пришла баба Катерина, осмотрела рану.

– Из револьверта стреляли. Худая рана. Не скоро заживет, – ворчала баба Катерина, извлекая раздробленные косточки из раны, промывая ее спиртом. – Жить будет. Обвысил стрелок, чуток бы ниже – и не жилец. – Залила рану пихтовой смолой, туго перетянула тонкой холстиной. Напоила отваром трав. Бросила: – Скоро оклемается.

Не знала баба Катя, кого она лечит, не знала, что это убийца Макара Булавина. А если бы и знала, то сделала бы то же. Ведь для лекаря нет друзей и врагов, есть раненый или больной человек.

Безродный открыл глаза. В горнице стоял полумрак. Долго пытался узнать, где он и что с ним. Увидел Бережнова, улыбнулся: «У своих, теперь не пропаду!»

– Кто это тебя так изувечил? – спросил Бережнов.

– Хунхузы напали, – сказал Безродный первое, что пришло на ум.

– Не городи! Зимой отродясь они не ходят по тайге. Давай говорить начистоту! Чего меня таишься? С Макаром что-то? – уперся хозяин жестким взглядом в глаза Безродного.

– Да. Убил я его.

– Владычица небесная, прости рабу твоему Макарию все вольные и невольные согрешения, – широко перекрестился Бережнов. – Нас клял, так еще с бунтовщиками связался. К листовке он тоже руку приложил. Шуму было. Еле угомонился народ. Я ить в одной питаузе с тобой оказался. Молодец! Молись богу, и простит он тебе этот грех.

– Помолюсь, – чуть усмехнулся Безродный.

– Повезло тебе, ведь Макар Сидорыч, царство ему небесное, был стрелок наиважнецкий, а вот, поди ты, промазал.

– Стрелял на голос.

– Он и на голос бил насмерть. Но ты молчи. Хоть и злобился наш народ на Макара, что отринул веру, но могут за Макара тебе отомстить. Народ понять трудно, не сразу почуешь, откуда ветер дует. Потому даже во сне молчи.