Михаил Старицкий - Молодость Мазепы

Мазепа сдвинул на затылок шапку, чтобы подставить свой лоб свежему дыханью ветра, и снова задумался.

Видно было, что мысль его работала усиленно; лицо его то хмурилось, то снова прояснялось; вдруг глаза его вспыхивали, — казалось, перед ним мелькало что-то яркое и неуловимое, казалось, вот он сейчас вскрикнет: нашел, нашел! Но через минуту огонь в глазах его снова потухал и лицо принимало напряженное сосредоточенное выражение.

Говор и смех казаков и запорожцев как-то утихли. Каждый из путников был занят своими думами.

Мазепа повернулся в седле и обратился с неожиданным вопросом к Куле:

— А что, пане-брате, ты ведь, думаю, бывал не раз на левом берегу, видал, как там казаки и поспольство к Бруховецкому, — со щирым сердцем… или нет?

По лицу Кули пробежала легкая усмешка, левая бровь его; слегка приподнялась, но он отвечал совершенно серьезно:

— С щирым, с щирым, пане-брате, так вот, примером, как собака к палке: лаять-то лает, а укусить еще не решается,» потому что за палкой еще и хозяин с крепкой рукой стоит.

— Да как же не решается! — возразил горячо Палий. — Уже не раз бунтовали против него казаки в разных местах, а наипаче в Переяславле. Столько раз прибегали оттуда посланцы к гетману Дорошенко: бери, мол, нас, гетмане-батьку, голыми руками, не хотим этого «перевертня» над собой гетманом иметьі Да это, ведь, было еще до этого договора, а посмотрим, что теперь будет! Вот как повезем мы во все стороны Дорошенковы универсалы, тут и зашумит народ!

— Вот оно как! — протянул Мазепа, и на лице его заиграла довольная улыбка. — Так, значит, ему не вольно теперь живется?

— Хе, — усмехнулся Куля, — отчего же не вольно? Вольно, как за каменной стеной: вот он и сидит у себя в замке, по, гетманским покоям гуляет, в окошко посматривает.

— Да, — прибавил Хмара, — гетман самый настоящий: заперся у себя в замке, как в лукошке, да только ему и дела, что ведьм жжет.

— Ну, что же! А все ж не гуляет, — возразил Куля.

— Иуда-предатель! — вскрикнул запальчиво Палий. — Продал за тридцать сребреников весь край! Вконец ограбил и обнищил весь народ! Вольных казаков обращает в поспольство! Заставляет «в послушенстве ходить»! [15] Казаки были избавлены от всяких поборов в пользу владельцев земли, а крестьяне — «поспольство», — должны были исполнять разные повинности, — это и называлось «ходить в послушенстве» Захватил себе все лучшие земли, млыны и хутора!

— Ну, а старшина к нему как? — продолжал расспрашивать Мазепа. — Ведь он же и для нее выторговал вволю и млынов, и сел, и хуторов.

— Гм! — откашлялся Куля, и левая бровь его снова приподнялась над глазом. — Такая уж правда на свете. И старшина на него нарекает. А что он им делает? Об одном только «дбае», как бы побольше воды на свои потоки забрать! Мазепа усмехнулся.

— Ну и мелет?

— Мелет. Много уж чего перемолол; — перемолол и наши доходы, и наши города, и все поспольство. Да что же, на добрый жернов что ни брось, все смелет, говорит пословица.

— Что ж, так умен?

— Разумен, как лисица; только хвост еще не отрос, не умеет следов заметать. Да вот «трапылась ще йому прыгода»: хотел научиться «межы дощем» [16] «Хочет или умеет «межы дощем» ходить, т е. настолько ловкий и юркий человек, что умеет пробираться между дождевых капель и таким образом выходить сухим из-под дождя. ходить, да забыл, что слишком «од-пасся» на наших добрах, — вот и промок, а теперь сидит у себя в замке, да сушится, боится, чтобы запорожцы его не просушили!

— Уж мы доберемся до него! — моргнул значительно бровями Хмара.

— На самом высоком дереве просушим гадину! — вскрикнул гневно Палий.

— А как к нему запорожцы прежде были? Ведь не сразу же он все эти порядки завел! — обратился Мазепа к Шраму.

— Теперь ты сам уже видел, какой ласки все ему «зычуть», а и прежде, хотя и по-братски с ним жили, но не смаковали. Знает он, над кем можно «коверзовать», а кому и поклониться нужно. Запорожцам он никаких «крывд» и «утыскив» не делал, потому что знал, что с ними жарты плохи. Вот он и теперь подсылает своих «шпыгив», чтобы узнать, что о нем думают да говорят.

— Знает, мол, кошка, чье сало съела? — усмехнулся Куля. А Мазепа заметил весело:

— Так не будем же журиться, панове, может и на нашей улице будет праздник.

— А то ж! — ответил Куля, молодцевато заламывая шапку и подмигивая левой бровью. — Уже так или не так, а у левобережных дивчат на «вулыци» побываем!

Разговор со своими дорожными товарищами привел Мазепу в особенно приятное расположение духа; лицо его оживилось, глаза заиграли. Завязалась беседа; словоохотливый Куля сыпал остротами и прибаутками. Шрам не отставал от него, только Палий не принимал участия в разговоре: нахмуривши свои черные брови, он все время сосредоточенно молчал; в глубине души его занимал один вопрос: почему он, несмотря на все видимое благородство мыслей Мазепы, не чувствует к нему никакой симпатии? Но все в нем не нравилось ему: и его тонкая улыбка, и изящные движения, и отделанная, обдуманная речь.

— Вот Сирко, Богун, Дорошенко — настоящие лыцари, богатыри запорожские! А этот… пан… — шептал про себя невольно Палий. — Королевский подручный…

Казаки между тем подняли лошадей вскачь, и когда солнце перевалило за полдень, им начали уже попадаться изредка небольшие хутора? ютившиеся по большей части в зеленых балках. Это были выселки самых смелых поселян, решавшихся селиться на границах диких полей, где каждый день они могли ждать татарского набега.

— Ну, слава Богу! Вот уж и в землю Украинскую въехали! произнес Куля, снимая шапку и осеняя себя крестом.

Примеру его последовали и остальные путники.

К вечеру перед казаками показалось довольно большое село. — Ну, здесь и переночевать можно будет, и галушечек горяченьких отведать, — обратился Куля к Мазепе, указывая ему на раскинувшееся в балке село, — было когда-то больше село, да «пошарпалы» немного татаре.

Казаки пришпорили лошадей и через несколько минут въехали в деревню.

Улицы в деревне были почти пусты, если не считать нескольких ребятишек, игравших возле трех — четырех хат, да тощих собак, бродивших возле дворов. Всюду виднелись следы ужасного разрушения и пожара.

То там, то сям вдоль широкой улицы торчали обгорел черные дымари, окруженные кучами пепла; обгорелые деревья протягивали к ним, словно с какой-то мольбой, свои черневшие, корявые ветви. Другие хаты, уцелевшие каким-чудом от пожара, стояли заброшенные, запустевшие, с выломанными дверями, выбитыми окнами и проломанными крышами. Видно было, что хозяева этих скромных жилищ уже нуждались больше в их защите… Тощие козы и овечки брод ли по заросшим травою дворам, забираясь и в пустые, разваленные хаты.