Михаил Старицкий - Молодость Мазепы

— «Зраджує»! Ну да и скорый же ты! Не «зраджує» еще, а так только заигрывает, как кошка с мышкой…

— Но как же это?.. Ведь гетман всем перед Самойловичем взял: и разумом, и доблестью…

— Ха-ха! Пане ротмистре, — перебил его Кочубей, — видел ли ты когда-нибудь, как бабы соберутся в «крамныци», да начнут «саеты» да «блаватасы», да «оксамыты» торговать; одна какая-нибудь выбирает прочное да добротное, а другая говорит: на что мне его доброта? Лучше каждый год дешевенькое, да новенькое покупать. А гетман, видишь ли, все «зажуреный», да озабочен, а ей что до этого? Надо правду сказать, головка-то у нашей прелестной гетманши совсем порожняя…

— Я так и знал, от первого взгляда уже не лежало к ней мое сердце, — произнес Мазепа. — Несчастный гетман! Но чем же взял перед ним Самойлович, что тянет ее к нему?

— Видишь ли, знакомы они с ним давно. Прежде он, Самойлович, был здесь на правом берегу, ну, и спознался еще с гетманшей, когда она была дивчыной, а он сотником. Говорят люди, что он к ней и сватов засылал, только не ему ее отдали, а Дорошенко. Переважили ли Дорошенковы полковницкие кисти, или черные очи его сдались тогда ее мосци краше голубых глаз Самойловича, только пошла она за Дорошенко, а Самойловичу поднесла гарбуз [23] «Гарбуз» — тыква «Поднести гарбуза» — отказать в руке. В старину клали действительно сватам жениха тыкву. и так он с этим гарбузом отправился на тот берег к Бруховецкому. Долго он не приезжал сюда, а вот с полгода, как снова стал показываться и увиваться подле ее мосци.

— И гетман не замечает?

— Божий человек! Он верит всем, а ей, как солнцу Божьему, а уж любит так, что и сказать нельзя. Он и не видит, и не слышит ничего.

Слова Кочубея глубоко потрясли Мазепу, теперь его сердце еще больше потянуло к Дорошенко: весь благородный образ гетмана, с его открытым доверчивым сердцем, с его высоким воодушевлением и страстной любовью к отчизне встал перед ним, как живой, и рядом с ним образ умильного, но разумного и расчетливого Самойловича, способного ловить в мутной воде рыбку, показался ему еще мельче.

— Несчастный гетман! — произнес он со вздохом, — так печется о том, чтобы успокоить отчизну, а для своей души не может заслужить и малого покоя.

— Да, — произнес задумчиво и Кочубей, — «не той пыво пье, хто зарыть»… А уж от этого кохання не жди никогда добра…

— Да, пане, — продолжал Кочубей, обращаясь к Мазепе, — уж если кто закохается, — пиши пропало: и глухим, и слепым, и немым станет! Да вот хоть бы этот славный казак, — указал он Мазепе на выезжавшего в это время с замкового двора Богуна, — посмотри, и славою, и красою, и постатью кто с ним и теперь сравнится, а знаешь ли, почему он такой угрюмый да сумрачный?

— Почему?

— Потому что он любил третью жену покойного гетмана Богдана — Ганну, любил, когда она еще и за гетманом небыла, а вот до сих пор не может ее забыть!

Кочубей замолчал, замолчал и Мазепа, следя взором за, удаляющимся Богуном. Теперь образ всегда молчаливого и сосредоточенного Богуна принял в его глазах какую-то поэтическую прелесть. Он невольно старался проникнуть в тайну прошлого этого закаленного героя… Ему вспомнилась Галина… И какое-то тихое и меланхолическое чувство проснулось вдруг в его душе.

Тихие и задумчивые сошли товарищи с высокого вала и разошлись по своим делам.

Дня через два к Мазепе пришел рано утром Кочубей и сообщил ему с веселым видом:

— Ну, пане, теперь фортуна повернула уже к тебе свое колесо, — можешь просить у гетмана отпуск: гонец привез сегодня «лыст» от мурзы Ислам-Бея; верного пока еще ничего нет, но упевняет его мосць в благополучном исходе. Просись теперь скорее, а то потом, когда начнется дело, гетман уже не отпустит никого.

Мазепа не заставил повторять себе этого известия и через несколько часов вошел сам к Кочубею с веселым, довольным лицом и объявил ему торжественно:

— Еду!

После обеденной поры Мазепа распрощался сердечно с Кочубеем и Кулей и в сопровождении казаков из своей компании выехал из Чигирина.

Уже вечерело, когда путешественники прибыли к бывшему Субботову гетмана Богдана. Теперь здесь была только пустыня с бесследными развалинами. Не подымался уже голубенькими струйками дым к безоблачному небу; не слышно было ни песен возвращающихся с поля косарей, ни девичьего смеха, ни громких возгласов пастухов, ни блеянья и мычанья стад. В балках и долинах, окружавших Субботов, где ютились прежде хутора и поселки подсусидков Богдана, было теперь тихо, безмолвно и мрачно, как в могиле; все склоны их покрывали сплошные зеленые рощи, среди зелени которых кой-где еще виднелись сохранившиеся трубы хат. Мазепа въехал в бывший поселок Богдана, и тут его поразила еще больше мрачная, глухая пустота. Улицы уже не было: среди двух сплошных стен дико разросшихся садов взвивалась какая-то узкая просека, покрытая кустарником и высокою травой. То там, то сям среди дивной зеленой заросли показывались или безобразно торчащие, словно голени скелета, дымари хат, или обросшие какими-то ползучими растениями, вросшие в землю ворота; самих дворов уже нельзя было распознать, — всюду тянулся один буйно разросшийся молодой вишняк, перепутанный с лободой да полынью…

Вот что-то зашелестело, и на дорогу наперерез путникам выскочила молодая, прелестная лисичка. Посмотревши с изумлением на нежданных гостей, она круто повернула и юркнула в противоположную сторону. Из-под кустов шарахнулась стая каких-то больших птиц.

— Господи, Боже наш! — произнес тихо за спиной Мазепы один из казаков, — «селитьбы» людские жилищем дикому зверю стали!

— А давно ли так «розплюндрувалы» эти хутора? — обратился к нему Мазепа.

— Гай, гай, пане ротмистре, — отвечал казак, — только за гетмана Богдана люд Божий мирно и жил здесь, а потом, как пошли «шарпаныны» да «завирюхы», да все на этот несчастный Субботов. Сколько раз были здесь татаре, были и Опара, и Дрозденко — все скарбов гетманских искали… Терпел, терпел несчастный люд, да и стал переходить понемногу на левый берег, а все, что осталось, положил на месте зверюка Чарнецкий, за то ему, видно, и Бог собачью смерть послал: ни одного человека, ни малой дытыны в живых не оставил. Говорят, тут целый год ни проехать, ни пройти нельзя было от одного смрада непогребенных тел…

Между тем путники выехали уже из заброшенной деревни и поехали вдоль реки Тясмин, извивавшейся у подножий какой-то возвышенности, покрытой, как шапкой, зеленой кудрявою рощей.

Вот показались издали развалины одного млына, другого… Путники перебрались через остатки плотины, обогнули возвышенность и вдруг перед ними открылся обширный, опустевший двор, на котором одиноко стояли высокие, белые развалины какого-то большого каменного дома; крыши на нем уже не было, только несколько обвалившихся зубцами стен с широко зияющими оконными и дверными отверстиями подымались вверх, словно взывая к божественной справедливости.