Михаил Старицкий - Молодость Мазепы

Передние ряды их, обогнувшие Мазепиных казаков, теперь повернулись к ним фронтом, вытянулись полукруглой линией и смотрели далеко не так дружелюбно. Задние тоже столпились вокруг его маленького отряда плотной стеной. Количество стрельцов превосходило их не меньше, как в пять-шесть раз.

Сердце Мазепы сжалось от недоброго предчувствия. «Шесть на одного… Мы в центре»… — пронеслось у него молнией в голове.

— Сотник, прикажи твоим людям пропустить мой отряд, произнес он насколько возможно спокойным голосом, подавая Лободе незаметный знак.

Но лицо сотника уже преобразилось: из здорового и добродушного оно сделалось злобным и наглым.

— Ха-ха! — отвечал он с грубым смехом. — А зачем расступаться? Мы хотим проводить тебя с честью в Москву. В одно мгновение все стало ясно Мазепе.

— Засада! «До зброи!» — вскрикнул он, вырывая из-под кафтана саблю и нанося ею сотнику оглушительный удар по голове. Сотник зашатался в седле. Но крик Мазепы был сигналом не только для его казаков. Казалось, стрельцы только и ожидали этого возгласа, так как в ответ на него грянуло дружно:

— Руби хохлов! — и стрельцы ринулись со всех сторон на стесненный в средине казацкий отряд.

Завязалась короткая, но отчаянная схватка. Мазепа рубился с каким-то остервенением, стараясь прорваться сквозь ряды стиснувших их со всех сторон стрельцов. Если бы ему удалось это, он мог бы еще надеяться на спасение, но стрельцы окружали их такой плотной стеной и настолько превосходили своей численностью, что прорваться сквозь их ряды не было никакой возможности. Стесненные со всех сторон, казаки давили друг друга, наносили невольно один другому удары, а стрельцы теснили их все больше и больше.

Бой продолжался не более нескольких минут. Вскоре из всего отряда остались только Мазепа и Лобода. Несмотря на отчаянное сопротивление Мазепы, четыре дюжих стрельца навалились на него из-за спины и, уцепившись сзади за его руки, обезоружили. Мазепа рванулся изо всех сил, но на руках и на ногах его повисли такие десятипудовые гири, что он не смог даже пошевельнуться.

— Кто смеет чинить такой «гвалт» и насилие? — заговорил он задыхающимся от бешенства голосом, — вы должны объяснить мне, чьим именем чинится этот разбой. Я хочу видеть вашего начальника.

— А вот сейчас увидишь, изменник! — отвечал ему с наглым смехом стрелец. — Вот только руки тебе свяжем. Ребята, вяжи их! — крикнул он, обращаясь к своим помощникам.

Мазепе скрутили веревками руки; та же участь постигла и Лободу, и всех еще недобитых казаков.

В это время к ним подскакал какой-то всадник в таком же стрелецком наряде.

— А вот он и начальник наш! — крикнул Мазепе стрелец. — Теперь жалуйся, спрашивай!

Мазепа оглянулся и увидел выглядывавшее из-под шишака сияющее злобным торжеством лицо Тамары.

Все помутилось у него в голове, в горле что-то глухо заклокотало.

— Предатель! — вскрикнул он диким хриплым голосом, рванувшись изо всех сил к Тамаре, но две пары железных рук удержали его на месте.

— Ха, ха, ха! — отвечал ему Тамара с наглым, злорадным смехом. — Теперь уже в Москве рассмотрят, кто из нас предатель, а кто верный слуга! Заткнуть рот изменнику и этому старому псу, — скомандовал он, указывая на Лободу, — а остальных прикончить, чтобы ни один не оставался в живых!

Мазепу повалили на землю. Два дюжих стрельца сели ему на грудь, третий разжал с силою его зубы и заткнул ему в рот туго свороченную тряпку, а сверху обвязал рот платком, оставивши только нос свободным для дыхания.

Мазепа почувствовал, что он задыхается. Глаза его закатились, из груди вырвался тяжелый замирающий хрип.

— Отойдет, собака! — произнес со злорадной улыбкой Тамара, следивший за всей этой операцией с каким-то хищным наслаждением. — Бросьте их в ту телегу и старика туда же, да хорошенько накройте кожами, чтобы ни звука, ни стона!..

Через несколько минут все было снова тихо на пустынной дороге. Отряд стрельцов с высоко нагруженным кожами фургоном мирно продолжал свой путь…

Только куча окровавленных тел, брошенных на дороге, красноречиво говорила проезжему о короткой драме, происшедшей здесь.

Солнце уже давно катилось к закату. Освещенные его косыми лучами пожелтевшие деревья замкового сада горели золотом и темной бронзой; на западе разливался густой алый отблеск, словно чахоточный румянец больной женщины. Близился тихий осенний вечер.

На замковой стене, опершись руками об один из ее зубцов, стояла Саня. Глаза ее задумчиво глядели вдаль на раскинувшийся у подножья горы замковой нижний город Чигирин с его небольшими домиками, окна которых горели теперь золотом, на сновавшие по узким улочкам толпы казаков, на легкую мглу, подымавшуюся над городом, пронизанную алыми лучами, на широкую даль полей, раскинувшихся за Чигирином, зеленеющих бархатными озимыми всходами, подернутую тою же розовой мглой.

Сане было грустно, и взгляд ее глядел задумчиво и грустно. Гетманша говорила правду: с некоторых пор веселый смех девушки умолк, взгляд ее стал задумчив, а сама она сделалась молчаливой и печальной.

Давно она уже лишилась отца и матери, давно жила «прыймачкою» в доме своего родича гетмана Дорошенко, но прежде все эти обстоятельства не мешали ее здоровому, беспричинному, молодому веселью. Теперь же все, казалось, подчеркивало ей ее сиротливое одиночество. И в самом деле, разве она не одна? У всякой девчины, самой простой, самой бедной, есть и мать, и отец, есть своя родня, своя хата, свой куток. А она что? «Прыймачка» в чужой «господи». Конечно, дядько ее любит, жалеет… да сам-то дядько… ох! Теперь ему не до нее. Девушка глубоко вздохнула и задумалась… Некого ей любить, не за кем «запопадлыво упадать»… Отдадут ее замуж. А за кого? За кого сами захотят, ее не спросят. Да и зачем? Прыймачка должна благодарить за всякую ласку. Взгляд девушки скользнул по замковой стене и остановился на скрученном, засохшем листочке, который тихо катился вперед, подгоняемый ветерком. Губы ее сложились в печальную улыбку. Словно вон тот листочек сухой, оторванный от «гилкы», летит, куда его ветер гонит, — подумала она, проводя невольно параллель между собою и сухим листком.

Сане стало совсем грустно.

Может быть, были еще какие-нибудь причины, усиливавшие ее тоску, но если они и были, то самолюбивая девушка прятала их так глубоко в душе, что и сама вряд ли знала о них.

Солнце склонялось все ниже, и чем ниже склонялось солнце, чем больше близился вечер, тем жальче становилось Сане самой себя. Не замечая сама того, что делает, она начала напевать потихоньку печальную песенку, в которой говорилось о грустной доле одинокой сиротливой девушки. Ее звонкий молодой голос мягко выводил все грустные переливы песни.