Борис Солоневич - Заговор красного бонапарта

Через несколько минут веселое оживление царило за столом. Гости расселись, кто на стульях, кто на кроватях. Смех и шутки волнами прокатывались по комнате. На столе было сервировано больше водки, чем закуски: водку в советской России достать гораздо легче. Вот почему оживление забушевало очень скоро: молодые голодные желудки поддались влиянию спиртного после первой же полдюжины рюмок. Глаза заблестели еще больше, щеки раскраснелись, и издали могло показаться, что в комнате шумит какой-то бурный пчелиный улей.

— Что может быть лучше водочки, доброй российской водочки? — поднимал Полмаркса свой стаканчик. — Ведь по существу, она невкусна. Все морщатся, а все пьют… Классически!.Вот уже сколько тысяч лет люди пьют водочку. Сон и водка лучшие друзья человека!

— Не бреши, — вмешался Ведмедик. — Водочку пьем только мы, русские. Где всяким иностранцам додуматься до такой гениальности? Потому Россия такая могучая, что водочку пьет. У нас три мировых изобретения: водочка, баня и валенки.

— Ха-ха-ха… А самовар?

— А хороший мат?

— А русская песня?

— Ну, песня это не изобретение, это — мы сами. Мы без песни не люди, а скифы… Вот, кстати, выпьем еще по паре и заставим Таньку попеть. Наш физкультсоловей…

— А знаете, ребята, — сверкая зубами и глазами, сказала Варя. — Я как-то пожалилась одному старикану на водку — голова с похмелья трещала. Я и бахнула — вероятно, говорю, водка плохая была. А он этак поглядел на меня искоса над очками — старый хрен был, и говорит этак внушительно — «это вы, гражданка, зря. Молодо — зелено. Водки бывает или много, или мало, но плохой водки вообще на свете не бывает!..»

Раздался смех и опять забушевало молодое оживление.

Пенза чувствовал себя как-то раздвоенным. Он с наслаждением слушал песенки Тани — веселые, звонкие и задушевные, ласково отвечал ей улыбкой на улыбку и как-то полусознательно наслаждался непривычной для него атмосферой беззаботности и непринужденности, царившей за студенческим столом. Никто не обращал на него внимания и он начинал словно оттаивать. Здесь от него не требовалось постоянной напряженности и готовности к удару, параду, к укусу исподтишка, предательству, дипломатии и изворотливости. Здесь он мог быть самим собой, — внешне простым рабочим Пензой, а внутренне — маршалом Тухачевским, решающим вопрос о судьбе страны. И мысли его невольно возвращались к вопросу об Ягоде.

Внешне, по своему поведению, он был просто старшим товарищем в молодой студенческой компании, которая так радушно приняла его в свое коллективное сердце, но мысли его были мыслями маршала Тухачевского, проверявшего, все ли сделано для обезврежения всемогущего чекиста. Кажется, было сделано все необходимое, все, что можно было предусмотреть. В Москву стянуты некоторые наиболее верные боевые части Киевского военного округа, которыми командовал его старый друг, дерзко-смелый молдаванин Иона Якир. В «дивизии особого назначения, имени Дзержинского» — главной опоре НКВД, срочно сменены некоторые старшие начальники и, под предлогом маневров, выведены из города те роты, где предполагалось особое влияние Ягоды. Вся служба информации поставлена на ноги. Ежов был начеку и зорко следил за всеми шагами своего соперника. В кармане Смутного, адъютанта маршала, во время отлучек последнего, всегда лежал запечатанный пакет с точными указаниями, где именно можно найти Тухачевского, в случае каких-либо непредвиденных неожиданностей. Смутному Тухачевский верил, — он был твердый и проверенный друг, несмотря на свою молодость…

Кажется, было предусмотрено все… Тухачевский, внутренне усмехаясь, думал, что все эти контрмеры, это продумывание внутреннего переворота под углом зрения Ягоды, может и ему, маршалу Тухачевскому, когда-нибудь сослужить службу. Если дело дойдет до необходимости внутреннего взрыва… Но пока что Тухачевский спасал Кремль от гибели. Реально от гибели, ибо, если бы Ягоде удалось сделать переворот, то никто из его недругов — а их было так много! — не остался в живых. Не такой человек был этот железный нарком, почти двадцать лет стоявший у окровавленных рычагов машины террора…

На суровом лице задумавшегося Тухачевского неожиданно мелькнула усмешка. Сколько уже раз зависела от него судьба России! Реально зависела! Его память пробежала эти воспоминания прошлого. Вот на Волге, в 1918 году. Самое горячее боевое время. Советская власть еще не оформилась и не окрепла. Заговор гвардии полковника Муравьева, тогдашнего главнокомандующего всеми советскими армиями. Муравьев предлагал ему, молодому командиру, включиться в заговор против Кремля и выйти на раздолье России этакими новыми Стеньками, боевыми атаманами русской вольницы… Тухачевский отказался, был арестован, едва не погиб, но потом зато видал, как попавший в простую ловушку Муравьев упал, изрешеченный пулями латышей. Заговор был сорван.

Конец 1918 года. Ленин лежал в Кремле, тяжело раненый эсэркой Дорой Каплан и тихо стонал: «Ах, зачем только мучают? Убивали бы сразу, на месте…» Кремль был растерян и потрясен. Власть уходила из рук. Кольцо белых армий сжималось все плотнее. Судьба советской власти висела на волоске. Еще одно крупное поражение и все покатится… И вот тогда Тухачевский, во главе своей прославленной пятой армии, отчаянным рискованным маневром под Бузулуком и Уфой прорвал белый фронт, разбил чехов и отбросил врагов Кремля за Волгу. Именно тогда он прикрепил к своей груди первый орден Красного знамени…

Потом неожиданно Колчак мощно ударил, из Сибири. Белый адмирал на Волге! Это звучало как историческое Hannibal ante portas! — «Ганнибал перед воротами Рима!»… И тогда опять ударил Тухачевский рядом отчаянно смелых маневров, отбросил Колчака за Урал, в рискованнейшем переходе прорвался со своими армиями через теснины Урала в Сибирь и Колчак был разгромлен. Потом, переброшенный на юг, Тухачевский добил Деникина и смел последних белых врагов серпа и молота с лица советской земли. И тогда второй орден заблестел у него на груди. Орден с кроваво-красным блеском, цвета пролитой им реками русской крови… А дальше — Польша рванулась на лакомую Украину. Киев, — мать городов русских, — в руках поляков! Под Смоленском польские легионы!.. Именно ему, 26-летнему юнцу, тогда вручил Кремль власть над многомиллионной Красной армией для похода на Польшу. Тогда судьба Европы висела на волоске. И Кремль чуть не стал центром Евразии…

Дальше, — в 1921 году — разгром мятежного Кронштадта, который потряс страну своим лозунгом — «Советская власть без коммунистов». Матросы — «краса и гордость революции», едва не подняли на дыбы всю недовольную страну. Кризис грозил стать смертельным. «Перестреляю, как куропаток», бросил желчный Троцкий угрозу Кронштадту. Тухачевский выполнил этот приказ в разгромленной им крепости… А через год — взрыв крестьянских восстаний под самой Москвой, в Тамбовской губернии, под руководством неуловимого и вездесущего Антонова. Обе стороны соперничали в жестокостях и накале своей ярости. Больше года зажимал Тухачевский восставшие губернии в мертвом кольце, тушил восстание в крови, провоцируя и беспощадно расстреливая. И все-таки подавил. Кремль опять вздохнул свободно…