Иван Наживин - Распутин

— А муж?! — с удивлением тихонько воскликнула красавица, глядя на свою собеседницу широко открытыми глазами.

— И муж считает это великим счастьем… — твердо отвечала та. — Не мучьте его… Мы все, друзья его, готовы на коленях вас умолять… Он говорит, что в этих муках он теряет свою силу. А он так нужен всем нам и России…

«Что она, сумасшедшая или что?» — с удивлением думала красавица, глядя на свою собеседницу во все глаза.

Слышавшая весь этот разговор бойкая Лариса Сергеевна хохотала: ей казались ужасно смешными и хлопоты черноглазой княгини, и те трудности, которые считает нужным воздвигать такому пустому в сущности делу московская гостья. Лариса Сергеевна заражалась все более и более новыми петроградскими настроениями и жила очень широко и весело, и если не закидывала своих последних чепчиков за традиционные мельницы, то только потому, что ей уже давно нечего было закидывать.

— Еще! — крикнул Григорий, подставляя свой бокал Мишке Зильберштейну, банкиру, толстому и лупоглазому.

Тот предупредительно налил ему еще шампанского.

— Ничему так не завидую я в вас, Григорий Ефимыч, как вашей способности… гм… любить прекрасных женщин… — блестя масляными глазами, неверным языком проговорил он, смеясь нелепо. — В ваши годы, и такая сила…

— А что? Или прокис уж? — небрежно сказал Григорий, допивая бокал. — Так ты сходи к моему дружку Бадмаеву, — кивнул он на маленького смуглого в странном белом костюме тибетца, который невозмутимо и серьезно глядел на все своими черненькими глазками. — Он тебе таких специй даст, на стену полезешь… У них, чертей косоглазых, это дело сурьезно поставлено. Сходи, попробуй…

— Да неужели… помогает? — удивился тот.

— Попробуй… — повторил Григорий и отвернулся от банкира. — Русскую! — крикнул бешено Григорий. — Ну вас к черту, не орите, довольно! — цыкнул он на цыган. — Эй ты, светлость, жарь русскую… Или нет, валяй лучше «Во саду ли, в огороде…» или «По улице мостовой»… Ну, поворачивайся!

— Impayable! — повторил с восторгом принц Георг, садясь за пианино.

— А вы все тащи к чертовой матери ковер!.. — распоряжался Григорий. — Ты, князь, какого черта… не слышишь, что ли… Тащи, говорю, ковер!..

Налитой кровью князь-гвардеец, муж черноокой княгини, с полным усердием бросился снимать с помощью других большой ковер. Но они переусердствовали и повалили стол со всем, что на нем было. Снова со звоном посыпались на паркетный пол бутылки и хрусталь. Везде стояли лужи шампанского. Женщины визжали и с хохотом вытирали салфетками облитые туалеты. Мужчины хохотали как помешанные. Лакеи сунулись было подбирать, но Григорий одним словом вымел их вон из кабинета.

— Чище, чище отделывай! — строго крикнул он принцу. — Размок, что ли? Чище!

И вдруг, стукнув ногами о пол, он сделал выходку. Всех точно невидимым огнем каким зажгло. Песня огненно вихрилась. Лицо Григория было бледно, ноздри раздувались, и глаза горели. Все жилочки, все суставчики перебиравшая песня разгоралась, и Григорий вдруг понесся среди битого хрусталя и луж шампанского по комнате. То приседал он, выкидывая ногами, то отбивал ими дробь по паркету, то снова несся, точно ничего не видя, вперед, и на лице его были строгость и упоение. Уменье его было совсем не так уж велико, но страсть его пляски зажигала всех…

— Ну, Сергеевна… — крикнул он вдруг пьяно хорошенькой Ларисе. — Ай задремала?!

И помахивая беленьким платочком, Лариса неудержимо понеслась за отступавшим перед ней Григорием. И увернулся он точно, и рассыпался перед ней мелким бесом, и пошел на нее вдруг грудью, четко и легко отбивая сильными ногами такт веселой песни.

Из угла с дивана на него ласково и тепло смотрела приезжая красавица…

Сердца разгорались под дробные зажигающие звуки пианино, и вдруг толстый налитой генерал, муж черноокой княгини, разом сбросил свой мундир и пустился вприсядку, но поскользнулся в луже шампанского и растянулся в ней. Все загрохотало диким хохотом.

— Тьфу! — досадливо плюнул Григорий. — Плясать, и то черти паршивые не умеете! Пить, пить, пить! — крикнул он дико.

И в широко раскрытые двери официанты снова внесли на больших подносах все, что требовалось: вкусы и порядки Григория Ефимовича они знали.

И снова диким гомоном зашумела пьяная компания…

Какого-то совсем зеленого конногвардейца мучительно рвало около пианино. Принц коснеющим языком издевался над ним…

Чрез неделю уже радостный, довольный собой граф Михаил Михайлович выехал чрез Хапаранду на Стокгольм с важным поручением в Англию…

Ночь на вилле Родэ закончилась таким грандиозным скандалом и побоищем, что с утра о ней заговорил весь город. Газеты не посмели остановиться на этом происшествии, но зато всюду — по редакциям, в частных домах, а в особенности в кулуарах Думы — было много возмущения, сверкания глазами и жестов. В Думе в самом воздухе даже как будто чувствовалось какое-то грозовое напряжение. Миллионы больших и маленьких бедствий терзали русскую землю, но обо всем этом люди не хотели, даже просто не могли думать: все застилал собою этот серый, землистый, пьяный и ненавистный лик, этот отвратительный мужик, в грязных лапах которого было все, вся судьба миллионов людей — как, по крайней мере, очень многим из них это казалось…

Вообще на очереди был так называемый большой день. Депутаты были почти все в сборе, хоры с раннего утра были переполнены публикой. Пристава имели вид достойный и значительный. Когда стало известно, что председатель Государственной Думы М. В. Родзянко задержался в Ставке и к заседанию не поспеет, все были разочарованы, но делать было нечего. Председательствовать в отсутствии его должен был князь В. М. Волконский. Он был близок к царской семье, и, зная, что сегодня предстоит штурм оппозиции, направленный довольно откровенно в сторону двора или, точнее, государыни и разных безответственных влияний, он был определенно смущен. Правые во главе с большим и кудрявым Марковым II в его каком-то всегда уездном костюме развивали лихорадочную энергию, категорически, но, конечно, под страшным секретом утверждая, что у министра внутренних дел уже лежит в портфеле подписанный государем указ о роспуске Думы, если только оппозиция посмеет коснуться личности государыни и вообще дел двора. Оппозиция заколебалась, и заседание было отложено на неопределенное время: депутаты разбились по фракционным помещениям, и там в дыму папирос и сигар закипели горячие дебаты.

Соображения осторожности быстро победили, и целый ряд видных ораторов — и Керенский, и Герман Мольденке, и Милюков, — бледные, раздраженные до последней степени, от своих выступлений отказались.