Иван Наживин - Распутин

Кажется, Ольга пишет тебе все эти подробности. Сколько любви и теплоты везде, ощущение Бога и твоего народа, чистота, единство чувств — это принесло мне огромную пользу, и мы уже строим планы насчет Тихвинского монастыря с очень почитаемой св. Девой (образом), четыре часа отсюда и Вятка и Вологда. Арханг. собирается все разузнать. Надо сочетать лазареты со святыми местами, это дает силу. Все так старо и говорит о прошлом в Новгороде, чувствуешь, что переживаешь опять старинные времена. Старица встречает каждого словами радуйся невеста неневестная. Мы были в маленьком приюте для детей Татьянинского комитета — они туда привели маленьких девочек из другого приюта. Потом мы отправились в Двор. Собр., где дамский комитет дал мне пять тысяч рублей, и видели их лазарет — великолепная большая зала для солдат, офицеры рядом, пили чай, возле меня сидели жена губернатора и архиепископ. Мало дам, все уроды — его дочь там работает в качестве сестры. Потом в Знам. церковь — посылаю тебе икону, которую я у нее купила, она так прелестна, пожалуйста, повесь ее над твоей кроватью — у нее такое прелестное лицо; и Невеста Христова (которую они от нас спрятали, я ее видела, тогда в тот самый день, она тебе поможет), потом принесли чудотворную икону св. Николая, чтобы мы приложились — как очаровательна церковь и Своды (такие крутые лестницы) — не было времени взглянуть на Страшный суд, на котором Петр Великий приказал написать свой портрет и Меньшикова. Наш мотор застрял, и толпа его подтолкнула. Оттуда в крошечную часовню, в саду, где на печку Просфирни появилась (много лет назад) Богоматерь — она не тронута, только покрыта стеклом и обделана драгоценными камнями. Такое необыкновенно сильное «благоухание», девочки и я это заметили. В душе и сердце мы вас всюду носили и все с вами делили.

(Напиши записочку Ане в виде благодарности, это ей будет приятно, так как она во всем принимает такое теплое участие — губерн. был так мил с ней и Никодим также). Оттуда — еще в Земский лазарет, куда привезли раненых из окружающих местностей, и Городской лазарет. На станции получили икону и яблоки от купечества. Трубачи из тамошнего запасного полка играли уланский марш. Мы уехали до шести — вернулись сюда в десять двадцать. Спали ночь в вагоне, утром отправились в лазарет, теперь я отдыхаю — вечером наш Друг. Так восхитительно и такой отдых и теплота для души. Благословляю тебя и целую без конца, твоя Зиппу.

Как отвратительно насчет Румынии».

Государыня задумалась. Ей хотелось бы еще приписать о делах, но в голове стояла нестерпимая муть и усталость. И она снова зажгла папироску и жадно курила, думая тяжелые, все одни и те же, думы…

В дверь осторожно постучали.

— Войдите! — досадливо отозвалась царица.

В комнату вошел камер-лакей Кондратьев, старый и больной, которого государыня совсем освободила от служения за столом по болезни, но оставила во дворце. Старик почтительно доложил, что Анна Вырубова очень просит немедленно принять ее по экстренному делу. Царица незаметно поморщилась. Конечно, Аня была преданный друг, но иногда она была тяжела своей назойливостью и претензиями быть всегда в царской семье на первом месте.

— Проси…

В сиреневую комнату быстро, насколько только позволяли ей больные ноги, вошла Вырубова. Лицо ее было сильно взволнованно. Она тяжело дышала.

— Нет, это решительно из рук вон! — воскликнула она. — У меня сейчас была сестра из вашего лазарета… из лазарета Марии и Анастасии… она совершенно вне себя… В лазарет принесли газеты, в которых уже было напечатано описание нашего путешествия в Новгород, и вдруг один из раненых офицеров — офицер, офицер! — засмеялся и говорит: «Восторженный прием населения!.. Просто Протопопов наслал туда тысячи шпиков и всякой сволочи, а эти думают, что это в самом деле население приветствует их…»

— Офицер? — побледнев, повторила государыня. — Не может быть!

— Увы, факт! — повторила Вырубова. — И доктора, и сестры, и больные — все были страшно возмущены против этого негодяя…

— Прикажи немедленно по телефону старшему врачу лазарета… моим именем… вышвырнуть вон эту дрянь… — сказала государыня с сверкающими гневом глазами. — В лазарете моих дочерей таким господам не место!

— Сейчас, только минутку отдохну… — сказала Вырубова, опускаясь на сиреневый пуф. — К сожалению, я должна сказать тебе, что это не единичный случай, увы! Ты слышала, что этот несносный Трепов устроил для офицеров клуб? Ну вот… Теперь туда повадился ездить этот противный Родзянко — Трепов только делает вид, что он наш и душой, и телом, но он ведет двойную игру, уверяю тебя, и то и дело нюхается с этим Родзянкой… Это и Друг наш говорит… И вот всякий раз, как появляется Родзянко в офицерском клубе, офицерство устраивает ему громкие овации… Ты, конечно, понимаешь, что это демонстрация…

— Я всегда предупреждала Ники относительно Трепова, но он так наивен и доверчив… — сумрачно сказала царица. — И сейчас Трепов в Ставке. Чего он там добивается, я понять не могу… Я сегодня всю ночь не спала и вся разбита…

— Ты не забыла, что сегодня у меня будет наш Друг? — помолчав, сказала Вырубова. — И сейчас только что ушла от меня его Прасковья Федоровна. Какая разница: он бессребреник, святой, а эта хитрая бабенка только и думает, как бы выклянчить что… Так ты будешь?

— Непременно. Только в нем и нахожу я опору…

Вырубова простилась и ушла.

Больная царица снова тяжело задумалась у окна. Она старалась угадать, что проводит теперь в Ставке Трепов и что вообще там делается. Но если бы тяжелый взор ее мог из Царского видеть Могилев, она увидела бы, что голубоглазый царь в эти минуты совершенно безмятежно примеривал новый казачий мундир. Мундир этот так понравился ему, что он решил идти в нем сегодня ко всенощной без шинели. А в Москве как раз в эти минуты на Софийской набережной, как раз против Кремля и царского дворца, на заводе Густава Аиста, где теперь работались запальные стаканы для снарядов, рабочие, вдруг бросив работу, все высыпали на улицу и серой рекой через мост потянулись к центру города: их измучила голодовка, измучил неуют разлагающейся жизни вообще, и они решили протестовать. И вот над серой толпой этой — точно первые огненные языки разгоравшегося пожара — вдруг вспыхнули красные флаги. Полиция и вызванные ею бородатые казаки-донцы скоро смяли рабочих, красные огоньки потухли, но волна глубокой тревоги прошла по взъерошенной, неопрятной, полуголодной Москве…

Но больная несчастная царица еще не знала ничего этого и в сумрачном раздумье все стояла у окна и смотрела тяжелыми глазами в занесенный снегом парк. Небо было точно свинцовое, тяжелое, угрюмое, и ветер гнул, шумя, уже обнаженные деревья, срывая с них последние, еще уцелевшие местами листья, и листья эти, как золотые кораблики, захваченные бурей, кружились и метались в холодном воздухе и уносились в безвестные дали…