Александр Филимонов - Проигравший.Тиберий

А в Риме тем временем царила настоящая смута. Никто не знал, чему верить: слухи из Сирии приходили самые противоречивые. То ли Германик тяжело болен, то ли уже умер. Последнему верили больше — слишком уж это было похоже на правду. Разве пощадила смерть хоть одного из внуков Ливии? Злость по отношению к Тиберию и его августейшей матери была всеобщим чувством. Зачем они прервали военную карьеру Германика, не позволили ему завершить дело всей его жизни — и услали на край света, совсем в противоположную сторону? Не для того ли, чтобы легче было с ним расправиться? Зачем Ливии было приглашать к себе Планцину перед ее отъездом в Сирию? Отчего Пизон так нагло вел себя с Германиком? Он и рта не посмел бы раскрыть, если бы не знал, что Тиберий и Ливия на его стороне!

Вспоминали и Друза Старшего. Он и Германик, отец и сын, — какие похожие судьбы у обоих! Они оба, не жалея сил, служили Риму, и оба нашли свою смерть далеко от родной земли. Оба были сторонниками народовластия, и кое-кому это очень не нравилось. Пока Германик был консулом в Риме, всем казалось, что возвращаются старые времена, когда каждый человек, живущий по закону, мог не опасаться за свою жизнь. Этот Сеян — при Германике его было не видно и не слышно — теперь снова становится самым важным после Тиберия человеком в Риме.

Город, не дожидаясь сенатского постановления и вообще какого-либо официального сообщения о смерти Германика, постепенно погружался в траур. Тиберий ничего не делал, чтобы подтвердить или опровергнуть слухи. Но все больше горожан одевались в траурные одежды — помимо выражения искренней скорби это было и вызовом Тиберию, трусливо отмалчивавшемуся из-за боязни беспорядков в городе. Повсюду закрывались лавки, завешивались белым окна домов, пустели улицы и площади.

Потом все неожиданно изменилось — в один миг. Из Сирии пришел торговый караван, и купцы, бывшие в Антиохии как раз в те дни, когда Германик почувствовал временное улучшение, рассказали, что он поправляется. Этому сразу поверили — всегда хочется верить в лучшее! Была уже ночь, но это не помешало распространению счастливой вести. Люди вышли из домов, обменивались друг с другом услышанным, каждый старался еще и приукрасить то, что знал. Всем хотелось по такому случаю совершить благодарственные молебны — и по всему городу люди открывали двери храмов, не давая и богам возможности спать в такую ночь. Песни, радостные крики, смех раздавались до самого утра.

А потом все кончилось — печальная весть наконец достигла Рима и разом оборвала веселье. Все, кто любил Германика и радовался его выздоровлению, словно потеряли его во второй раз. Это расценили как еще одно издевательство Тиберия над народом — позволить людям радоваться, когда Германик уже был мертв, мог только человек, ненавидевший его. И значит, приложивший руку к его смерти.

Ни Тиберий, ни Ливия не принимали участия в общей скорби. Их поведение больше всего напоминало поведение заговорщиков, пытающихся спрятаться от наказания. Оба заперлись в своих дворцах, окруженных охраной, и не делали попыток оправдаться или хотя бы показать, что горюют о незабвенном Германике. Впрочем, сенат тоже безмолвствовал — ни одного заседания не собиралось, будто сенаторы без указаний Тиберия не могли решиться ни на какое постановление, опасаясь вызвать императорский гнев.

А народ требовал ответа. Везде в городе на стенах появлялись надписи, вроде: «Ливия пожирает своих внуков» или «Тиберий — убийца». По ночам возле дворца Тиберия раздавались громкие крики: «Отдай Германика!» Но по-прежнему — без ответа. Тиберий не мог не слышать этих криков, не мог не знать о настроениях граждан, но до объяснений не снисходил и даже не приказывал арестовать крикунов. И уже никто не сомневался в его виновности.

Потом стало известно, что Агриппина с прахом мужа возвращается в Рим — искать защиты у народа. Общее внимание было отвлечено от Тиберия и Ливии, город жил ожиданием, словно приезд Агриппины мог оправдать какие-то неясные надежды. Встречать ее отправилось почти все население Рима, да и всей Италии. Тиберий, словно желая еще поиздеваться над общественным мнением и показать, что ему безразлично, что о нем думают, даже Антонии, матери Германика, запретил ехать в Брундизий, куда должна была прибыть Агриппина. Разумеется, не поехал и сам, хотя обязан был это сделать — и как отец, пусть даже и названый, и как первое должностное лицо в государстве. Вместо себя он выслал Друза Младшего и четверых детей Германика и Агриппины — Друза, Нерона, Агриппиниллу и Друзиллу, которых не отпустил с Германиком на Восток, оставив их в Риме на всякий случай, чтобы Германик и Агриппина острее чувствовали свою зависимость от Рима.

В Брундизии Агриппину встречала скорбным молчанием огромная толпа. Прижимая к груди урну с прахом Германика, Агриппина сошла на берег. И первое, что она сделала, это воскликнула, обращаясь к растерянному Друзу Младшему:

— Отомсти за своего брата! Поклянись, что отомстишь!

И Друз, на виду у требовательно молчащей толпы, поклялся, проливая вполне искренние слезы. Жизнь уже кое-чему научила его — это был не прежний бездельник и гуляка Друз, а взрослый человек, имевший опыт и военной и гражданской службы. И на основании своего, пусть и небольшого, опыта, он мог судить о масштабах личности Германика и громаде его свершений. К тому же Друз был Германику братом и любил его.

Урна с прахом была поставлена на носилки, которые от Брундизия до Рима должны были нести на плечах гвардейские офицеры. В знак траура со значков когорт были сняты украшения, ликторы держали фасции и топорики опущенными вниз. На всем пути до Рима к погребальной процессии стекалось множество людей — отдать последние почести. Почти все чувствовали одно и то же — пока был жив Германик, можно было надеяться на справедливость, на то, что перед глазами власти — Тиберия в первую очередь — всегда будет образец римского гражданина, и по нему, хочешь не хочешь, придется сверять свои поступки. Теперь же Германика нет и заменить его некем.

Когда процессия прибыла в столицу, выяснилось, что Тиберий издал указ, в котором предлагалось не оказывать Германику никаких особых почестей по сравнению с другими славными римлянами: его похороны должны состояться по высокому рангу, но не превышающему принятых в таких случаях норм. Погребение Германика уже состоялось в Сирии — разве он не был там предан сожжению? И если устраивать ему повторные похороны в Риме, то это может разгневать богов.

Тем не менее указ не был выполнен — хоронить своего любимца взялся римский народ, и даже гвардия не стала бы мешать в таком деле. Преторианцы ослушались бы и своего грозного Сеяна, потому что видели — настроение в городе слишком взрывоопасное, это не то что беспорядки из-за плохого снабжения хлебом.