Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

То была страшная, долгая зимняя ночь. Кисель подпер голову рукою и несколько часов просидел неподвижно. Он не боялся смерти; с самой минуты выезда из Гущи он был так истомлен, измучен, что с радостью простился бы с жизнью, но его душу терзало бездонное отчаяние. Он, русин по крови, первый взял на себя роль умиротворителя этой беспримерной войны, он выступал везде, в сенате и на сейме, горячим сторонником мира, он стоял на стороне примаса и канцлера, он всегда противился Еремии, он делал все для добра и пользы республики и свято верил, что договоры, уступки все уладят, примирят, сблизят позиции сторон, и ют теперь, в эту минуту, когда он привез булаву Хмельницкому и уступки казакам, теперь он усомнился во всем, ясно увидел тщету своих усилий, увидел пропасть, разверзнутую прямо под его ногами.

"Неужели они не хотят ничего, кроме крови, неужели добиваются одной этой свободы, свободы убийства и грабежа?" — в отчаянии спрашивал у себя воевода и с трудом удерживал стон, готовый вырваться из его благородной груди.

— Голову Киселя, голову Киселя! На погибель! — словно отвечала ему толпа.

И охотно отдал бы воевода свою седую голову, если бы не сознание, что для спасения республики и самих казаков этого явно недостаточно. Им нужно дать что-то большее. Пусть же грядущий день заставит их желать этого.

Когда он думал так, слабый проблеск надежды и упования вновь осветил его скорбящую душу. Несчастный старик повторял себе, что эта чернь не составляет еще всего казачества, что здесь еще не Хмельницкий и его полковники, а только с ними и начнутся переговоры.

Но могут ли договоры быть прочны, пока полмиллиона холопов стоят под ружьем? Не растают ли они при первом дуновении весны, как снега, которыми теперь укрыта степь. И воеводе вновь приходили в голову слова Еремии: " Даровать прощение можно только побежденным", и вновь пропасть разверзлась под его ногами.

Наступила полночь. Шум и выстрелы немного стихли, на дворе свирепела вьюга; утомленная толпа начала мало-помалу расходиться по домам.

Войцех Мясковский, подкоморий львовский, поднялся с лавки и подошел к занесенному снегом окну.

— Кажется, с Божьей помощью, до завтра доживем, — сказал он.

— Кто бы мог сказать, что мы представляем из себя мирное посольство! — сказал пан Зеленский, подчаший брацлавский, и горько улыбнулся.

— Я не раз бывал послом у татар, — прибавил пан хорунжий новогрудский, — но такого никогда еще не приходилось видеть. В нашем лице республике нанесено еще большее оскорбление, чем под Корсунем и Пилавцем. Я повторяю вам, господа: возвратимся назад; о переговорах и речи быть не может.

— Возвратимся, — как эхо, повторил пан Бжозовский, каштелян киевский. — Мира быть не может, да будет война!

Кисель поднял голову и уставился на каштеляна.

— Желтые Воды, Корсунь, Пилавец! — глухо сказал он и замолчал, а за ним и все замолчали, только пан Кульчинский, скарбник киевский, начал громко читать молитву, а пан ловчий Кшетовский обхватил руками голову и все повторял:

— Что за времена! Что за времена! Боже, смилуйся над нами.

Вдруг двери отворились, и Брышовский, капитан драгунов епископа познанского, начальник конвоя, вошел в комнату.

— Пан воевода, — сказал он, — какой-то казак желает видеть панов комиссаров.

— Хорошо, — ответил Кисель, — а чернь разошлась уже?

— Все разошлись, завтра обещали вернуться.

— Сильно они напирали?

— Страшно, казакам Донца пришлось уложить нескольких. Завтра обещали сжечь нас.

Двери вновь отворились, и какой-то высокий, чернобородый человек остановился на пороге.

— Кто ты? — спросил Кисель.

— Ян Скшетуский, гусарский поручик князя-воеводы русского.

Каштелян Бжозовский, пан Кульчинский и ловчий Кшетовский вскочили с лавок. Все они в прошлом году бились под предводительством князя под Махновкой и Константиновом и отлично знали пана Яна. Кшетовский, кроме того, был его хорошим приятелем. Он заключил Скшетуского в свои объятия.

— Что ты тут делаешь и как добрался до нас? — спросил он.

— В холопском одеянии, как видишь.

— Пан воевода! — крикнул Бжозовский. — Это лучший рыцарь из хоругви воеводы русского, прославленный на все войско.

— Приветствую вас всем сердцем, — сказал Кисель, — и вижу, что вы действительно должны быть храбрым и опытным рыцарем, если сумели пробраться к нам. Чего же вам нужно от нас?

— Я прошу вас дозволить мне идти вместе с вами.

— Вы собираетесь идти в пасть ко льву, но если таково ваше намерение, мы не хотим препятствовать вам.

Скшетуский молча поклонился.

Кисель с удивлением рассматривал его. Суровое лицо молодого рыцаря сразу поразило его каким-то скорбным величием.

— Скажите мне, — спросил он, — что заставляет вас идти туда, куда никто бы не пошел по доброй воле?

— Несчастье, пан воевода.

— С моей стороны нескромно было бы расспрашивать далее, — сказал Кисель. — Вы, должно быть, потеряли кого-нибудь из близких и теперь отправились на его поиски?

— Да.

— И давно это случилось?

— Прошлою весною.

— Как! И вы только теперь начинаете разыскивать? Ведь прошел почти год! Что же вы делали до сих пор?

— Дрался под знаменами русского воеводы.

— Неужели князь не давал вам отпуска?

— Я сам этого не хотел.

Кисель снова посмотрел на молодого рыцаря.

— Всем нам, служившим вместе с князем, — заговорил киевский каштелян, — известны несчастья этого рыцаря, не раз мы плакали над его злоключениями, а он предпочитал служить отчизне, вместо того чтоб заниматься своими делами. Редкий это пример в нынешнее проклятое время.

— Если вам понадобится мое ходатайство у Хмельницкого, то, поверьте, я не постесняюсь просить его содействия, — сказал Кисель.

Скшетуский снова поклонился.

— Идите, отдохните теперь, — ласково продолжал воевода. — Вы, вероятно, утомлены, как и все мы. И мы ни на минуту не имели покоя.

— Я его возьму к себе; он мой друг, — сказал ловчий Кшетовский.

— Пойдемте и мы. Кто знает, будем ли мы спать следующую ночь?

— Может быть, сном вечности, — заключил воевода.

С этими словами он удалился в спальню, а за ним разошлись и все прочие. Кшетовский повел Скшетуского на свою квартиру, которая располагалась неподалеку. Впереди шел паж с фонарем в руках.

— Какая темь, — сказал ловчий, — а вьюга все усиливается. О, пан Ян, ну и страху натерпелись мы здесь! Я думал, что день страшного суда наступил. Чернь почти приставила нож к нашим глоткам. Мы уже начинали прощаться друг с другом.

— Я находился среди черни, — сказал Скшетуский. — Завтра вечером ждут новую ватагу разбойников, которой дали знать о вас. Завтра непременно нужно выехать. Ведь вы в Киев едете?