Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)

— Холодно, — сказал он, — но мы скоро согреемся.

Богун последовал его примеру, и оба, сбросив верхнее платье, остались в одних только шароварах и рубахах; оба засучили рукава на правой руке.

Каким жалким казался маленький рыцарь я сравнении с сильным и рослым атаманом! Его почти совсем не было видно. Присутствующие с беспокойством смотрели на широкую грудь казака, на его сильные мускулы и на Володыевского, который, как маленький петушок, собирался бороться с могучим степным ястребом. Ноздри Богуна широко раздувались, как бы заранее чувствуя запах крови, черные волосы свесились на самые брови, сабля слегла дрожала в его руке, а дикие глаза его устремились на противника.

Он ждал команды.

Володыевский осмотрел лезвие сабли, приподнял вверх рыжие усики и стал в позицию.

— Здесь будет резня! — сказал Харламп Селицкому.

Вдруг раздался дрожащий от волнения голос Заглобы:

— С Богом! Начинайте!

Мелькнули сабли, лезвия скрестились. Но вдруг место сражения переменилось, потому что Богун бросился, как бешеный, на Володыевского, и тот должен был отскочить на несколько шагов назад, свидетели тоже отступили. Удары Богуна были так быстры, что глаза изумленных свидетелей не могли уследить за ними: казалось, что Володыевский окружен ими и что один Бог только может вырвать его из этих громов и бури. Удары слились в один беспрерывный свист. Атаманом овладело бешенство, и он, как ураган, гнал вперед Володыевского, а маленький рыцарь все отступал и защищался: его правая рука почти не двигалась, только кисть описывала полукруги, он подхватывал удары Богуна, подставлял лезвие под лезвие, парировал и снова прикрывал себя саблей, все отступая и устремив свой взор на казака; он казался совершенно спокойным, и только на щеках его выступили красные пятна. Заглоба закрыл глаза и слушал удар за ударом.

— Он еще защищается? — спрашивал он.

— Защищается! — шептали Селицкие и Харламп.

— Он уже припер его к самой насыпи, — прибавил тихо Кушель.

Заглоба открыл глаза и посмотрел.

Володыевский оперся спиной о насыпь, но не был ещё ранен, только румянец стал ярче, да на лбу выступил пот.

Сердце Заглобы забилось надеждой.

"Володыевский ведь знаменитый дуэлист, — подумал он, — да и тот устанет наконец".

Лицо Богуна побледнело, пот струился по лбу. а сопротивление противника только усиливало его бешенство, его белые зубы сверкали из-под усов, а из груди вырывалось тяжелое хрипение.

Володыевский не спускал с него глаз и все защищался.

Вдруг, почувствовав за собой насыпь, он съежился и зрителям показалось, что он падает, а он между тем нагнулся, присел и бросился на казака.

— Начал атаку! — сказал Заглоба.

— Начал атаку! — повторили и другие.

Атаман начал отступать, а маленький рыцарь, испытав на себе силу противника, напирал на него так быстро, что у присутствующих захватило дыхание; он явно был возбужден, и его маленькие глазки заискрились; он то приседал, то вскакивал, мгновенно менял позицию, делал круги около Богуна и принуждал его вертеться на месте.

— Вот мастер! — воскликнул Заглоба.

— Погибнешь! — произнес Богун.

— Погибнешь! — ответил Володыевский.

Вдруг казак движением, знакомым только опытным бойцам, перекинул саблю с правой руки в левую и ударил так сильно, что Володыевский упал на землю, точно сраженный громом.

— Господа! — крикнул Заглоба.

Но Володыевский сделал это нарочно, и сабля Богуна разрезала только воздух, а маленький рыцарь вскочил, как дикий кот, и ударил казака прямо в грудь.

Богун зашатался, отступил на шаг и, собрав последние силы, взмахнул в последний раз саблей; Володыевский ловко оттолкнул удар и сам ударил Богуна еще два раза в голову — сабля выскользнула из ослабевших, немощных рук Богуна, и он упал лицом на песок, на который тотчас же вылилась широкая лужа крови.

Ильяшенко, присутствовавший при поединке, бросился к атаману.

Свидетели несколько минут не могли вымолвить ни слова. Володыевский тоже молчал, опершись обеими руками на саблю, и тяжело вздыхал.

Заглоба первый прервал молчание:

— Придите в мои объятия, — сказал он с нежностью.

Все окружили Володыевского.

— Вы первоклассный дуэлист, — говорили Селицкие.

— Видно, что в тихом омуте черти водятся, — сказал Харламп, — но я буду с вами биться, чтобы не сказали, что я струсил, и хотя вы, быть может, убьете меня, все-таки я вас поздравляю.

— Вы лучше оставьте ваши недоразумения, и нечего вам драться, — сказал Заглоба.

— Нет, нельзя; дело идет о моей славе, — ответил пятигорец, — за которую я отдам охотно свою голову.

— Мне не нужна ваша голова, лучше помиримся; я, правду сказать, не становился вам поперек дороги. Может, кто-нибудь другой помешает вам, который будет лучше меня, но не я.

— Как так?

— Честное слово!

— Так уж помиритесь, — воскликнули Селицкие и Кушель.

— Пусть будет так, — произнес Харламп, раскрывая объятия.

Володыевский бросился к нему, и они начали целоваться так, что эхо разошлось по всей насыпи.

— А чтоб вас! Как вы побили такого великана? А саблей он владел мастерски, — сказал Харламп.

— Я и не ожидал, что он такой фехтмейстер! — заметил Володыевский. — Где он мог научиться этому?

И лежавший на земле атаман снова привлек общее внимание. Ильяшенко повернул его на спину и со слезами искал признаков жизни; но его лица нельзя было узнать, так было оно покрыто запекшейся кровью, лившейся из ран на голове. Вся рубаха была тоже в крови, однако он еще подавал признаки жизни, очевидно, бился в предсмертных судорогах; ноги его дрожали, а искривленные пальцы царапали песок. Заглоба взглянул на него и махнул рукой.

— Довольно жил! — сказал он. — Теперь он прощается с Божьим светом.

— Но он уже умер, — воскликнул один из Селицких, взглянув на Богуна.

— Да, он почти весь изрублен на куски.

— Это был отличный рыцарь, — пробормотал Володыевский, качая головой.

— Я знаю! — прибавил Заглоба.

А Ильяшенко тем временем хотел поднять и унести несчастного атамана, но не мог, потому что был немолод и притом слаб, а Богун мог считаться гигантом. До корчмы было далеко, а атаман каждую минуту мог скончаться; есаул обратился с просьбой к шляхте.

— Господа, — просил он, складывая руки, — помогите, ради. Бога и Святой Пречистой, не дайте ему умереть здесь, как собаке. Я стар, сам снести не могу, а люди далеко…

Шляхта переглянулась. Злоба к Богуну у всех уже исчезла.

— Верно, что нельзя оставить его здесь, как пса, — промолвил первый Заглоба. — Если мы вышли с ним на поединок, то он уже для нас не мужик, а солдат, которому нужно помочь. Господа, кто понесет его со мной?