Иван Новиков - Пушкин в Михайловском

Осматривая самый дом, на обратном пути он обратил внимание и на потайную, круто витую деревянную лесенку, хотел было полюбопытствовать и о ее назначении, да постеснялся: он явственно различил шедший оттуда запах тонких духов.

В столовой были штофные обои, ковер во всю комнату; на подзеркальнике часы, семисвечник, фарфор; фигурки, впрочем, опять-таки были все больше на сюжеты мифологические. Над столом чуть покачивалась, мелодично звеня, изящная люстра в двадцать одну свечу. Самый обед — постный, конечно, но с винами — был создан на славу, а разговор шел о Державине и Хемницере, и о… Парни. Но, слава богу, архиерей сам стихов не писал.

Пушкин хвалил соуса, хозяин же, шутку любивший, ему отвечал:

— Соуса ничего! У нас есть и церковь: Никола на Соусах!

Когда же наконец гость поднялся уходить, «отец Евгений» ему дружески-светски жал руку и все повторял:

— Люблю поболтать со своими!

Перед самым отъездом Пушкин успел побывать и у Екатерины Ивановны, сестры своего милого Пущина; он уж давно и забыл, что на него рассердился. Посещение это оставило в нем грустное и тихое, но немного и тревожащее впечатление. Мужа Екатерины Ивановны Пушкин не видел. Маленький домик их был чист и опрятен. Желтые канарейки скакали по клеткам. О брате она только вздохнула.

— Что вы? Здоров ли Иван?

— Здоров-то здоров, да я за него всегда очень страшусь.

Так и сказала — не «боюсь», а «страшусь» и, подумав, добавила:

— Он рассудителен, но и очень горяч.

Она подняла глаза; они были такие же, как и у брата, прямые и честные, несколько строгие. Пушкин невольно вздохнул, и ни к кому больше во Пскове идти не захотелось.

Пушкин из Пскова приехал одновременно и примиренный, но и приподнятый. Множеством жизней и человеческих судеб пахнуло на него в ночном псковском кремле, и собственная его судьба не казалась ему теперь каким-то мучительным исключением. Не губернатор и даже не архиерей, о котором написал было преуморительное письмо Вяземскому, да остерегся и сжег его, но именно эта одинокая и полная движения ночь и сам древний город, да еще мимолетно скользнувшая тень милого Пущина — вот что осталось в нем жить от этой осенней поездки.

Странное дело: ото всех этих стен, башен, бойниц, да и от самых церквей, где некогда возносились молитвы над дремлющим в подземельях порохом и в соседстве с прямым кабаком, — веяло жизнью, движеньем общественных сил, напряженной борьбой, передаваемой от века к веку. В этом была простота и величие, и дивная сложность, и собранность, и широта, — и это крепило, пусть охлаждая, но закаляя.

Тем же для Пушкина дышал во весь этот год и его «Борис Годунов», которого часто писал Гудуновым, как бы слыша в нем отзвук гуденья времен, но только сейчас и на себя и на «Бориса» взглянул он со стороны, и сам осознал, как он вырос за этой работой. Резкие вспышки страстей, мечта политической мести — все это будет и дальше, это в крови и в раздражающем воздухе, омывающем кровь, но — больше теперь, чем когда-либо прежде, — все это отнюдь не походит на одни раздраженные нервы; Пушкину кажется, что он теперь больше владеет собой.

И первым его испытанием стала опять-таки Керн. Он не присутствовал при самом приезде супругов и только из перекрестных рассказов представил себе, как это вышло забавно.

Анна Петровна выехала из Риги по предложению мужа, который взялся помирить ее с тетушкой. Письмо от Прасковьи Александровны она получить не успела и очень робела с ней встретиться. Генерал, как генералу и подобает, храбро пошел вперед, оставив жену в экипаже. Но Анна Петровна не усидела и через рощу и сад сама торопливо направилась к дому. Тетушка вышла как войско из крепости: окруженная всеми домашними. Керн поняла, что мир заключен, и бросилась к ней на грудь…

Пушкин застал уже вполне благодушную сцену: даже сюртук на Ермолае Федоровиче был полурасстегнут, а лицо выражало победу, доставшуюся в результате отважного натиска на неприятеля. По одному этому выражению самодовольства можно было составить себе представление об этом храбром вояке и обольстительном муже. Пушкин лишь бегло взглянул на него, но сразу же в нем, впервые за все это время, вспыхнуло острое ощущение жалости к Керн, выданной замуж насильно, совершенною девочкой, да еще за такое сокровище! В этом совсем неожиданном ощущении сразу поблекла и та полтавская тень, что пала на нее на маневрах…

Генерал обошелся с новоприбывшим с самой изысканной вежливостью, на какую был только способен, и долго тряс руку Пушкина своею широкой и потной рукой. Разговор завязался об общих военных знакомых и, в частности, о генерале Раевском. Керн из себя также пытался изобразить генерала-вояку и нес небылицы. Пушкин старался на него не глядеть. И тем разительней было его впечатление, когда наконец вынужден был прямо взглянуть.

— Вот этот рубец! Видите, за ухом?

Генерал повернул свою дряблую шею, напоминавшую щуплую репу, и Пушкин увидел, склонясь, тяжелый его, с малыми бачками, с височками под Александра, якобы бравый, старческий профиль: нетвердо поджатая снизу губа, а на верхней коричневый порошок табака под красноватым, мясисто нависнувшим носом.

— Да. Замечательно. Вижу. Вы настоящий герой!

«Муж ее очень милый человек, мы познакомились и подружились», — позже писал Пушкин Алексею Вульфу. Но его почти затошнило от непосредственной близости этого милого человека, и он, отвернувшись, отошел прочь; генерал тяжело, но отчасти и недоуменно поглядел ему вслед.

Пушкин был рад, что в эти минуты Анны Петровны не было здесь: она еще не появилась. Это было невежливо, но он через террасу вышел на двор, отыскал бочку с водой и корец и, тщательно вымыв руки, вытер их носовым платком.

Ему было странно: сейчас он увидит Анну Петровну, но того волнения, восторга, раздражительной злости или мольбы, чем полны были его одинокие письма, — сейчас ничего этого не ощущал. А между тем он был истинно рад ее возвращению. Быть может, так было и оттого, что отвращение к мужу и жалость к жене теснили другие, более яркие чувства, но было еще нечто иное — точно бы кровь спокойно и крепко в нем отбивала: пусть будет что будет! Он возвратился в гостиную.

Генерал в это время разглядывал, наклонившись, альбом Прасковьи Александровны: видны были только его подбитые ватою бравые плечи, все еще прямая спина и широкие, круглые, бычьи бока. Анна Петровна входила как раз из противоположных дверей. На ней было легкое платье, изящные туфельки; свежие руки полуоткрыты. Шла она быстро и сразу, легко остановилась. Невыразимым очарованием снова повеяло на Пушкина, словно какая-то милая родная страна опять открывалась пред ним. Как ее можно было жалеть, когда она носит в себе эту полную и легкую радость! А муж? Он как репейник на платье: стоит лишь наклониться и, отодрав, кинуть в канаву…