Иван Новиков - Пушкин в Михайловском

Она улыбнулась ему еще издали, чуть покосив милым смеющимся глазом на склоненную спину почтенного Ермолая Федоровича. Этот безмолвный и краткий их разговор заключал в себе все: и радость свидания, и призыв к осторожности, и, тем самым, признание, что есть что скрывать.

В эти немногие дни, пока супруги гостили у Осиповой, так и установились взаимные их отношения. С мужем Пушкин был то церемонен, то позволял себе изредка какую-нибудь словесную выходку. По отношению к Анне Петровне, кажется, сам генерал успокоился: и Пушкин и мадам Керн тщательно остерегались его недоброго взгляда. Больше всего досадовал Ермолай Федорович за то, что — «штатский! поэт!» — бил его в шахматы. Пушкин знал, что на доске защищаться труднее, чем нападать (как, впрочем, и в жизни), и опрокидывал Керна самыми дерзкими выпадами. Пожалуй, что только так он и переносил его близость, и ему доставляло большое удовольствие знать, что Анна Петровна на его стороне и радуется поражениям мужа. Отдаленно, пожалуй, это было как бы сражениями и из-за нее самой.

Все же изредка удавалось повидаться и наедине. Пушкин знал теперь ее планы и строил свои. В Ригу она вернется лишь ненадолго, уедет в Петербург; он про себя также решил — в Петербург непременно «удрать». Наконец, это не будут только слова, но и поступок! Оба они жаждали свидеться на свободе, и оба, смеясь, отвергли ее предположение — выдать замуж кузину Анету, чтобы иметь у нее прибежище.

— Выдать замуж Анету? Да и подумать об этом смешно. Она ж прирожденная дева!

В один из таких разговоров Пушкин спросил полушутя:

— Ну, а кузен?

— Ах, Алексей очень смешной! — ответила Анна Петровна. — И он вас не любит, боится.

Пушкин действительно был теперь рад, что она не последовала призыву его приехать в Михайловское. Он был после Пскова спокойней, увереннее, и самый проект посетить Петербург был связан теперь не с одной только Керн, но и с разными планами об устроении жизни по-новому: может быть, все же удастся на время покинуть Россию! Однако ж, когда была она в непосредственной близости и шло от нее живое тепло, он страстно мечтал об одном: видеть ее у себя в Михайловском… и забыть с нею обо всем и обо всех.

Такое свиданье и было. Только одно. Обстоятельства им благоприятствовали. Прасковья Александровна с генералом уехала к Рокотову на партию в вист. Звали и Пушкина, но он уклонился. Анна Петровна сказалась больной и заперлась у себя, а в послеобеденный час, убедившись, что сестры прилегли отдохнуть, вышла из дому будто гулять; никто ее не видал. Пушкин ждал в роще (не в той, где были вензеля); из осторожности, как было условлено, он не выходил за опушку, похаживая взад и вперед, как бы у запретной черты.

Весь этот день было тепло и ясно, предвечерняя мягкость лежала над озером. Доживая последние свои северные дни, аист стоял у самого берега, как бы неся почетную стражу, длинную, тонкую ногу поджав под крыло. Керн показалась вдали; Пушкин едва не кинулся к ней; но порыв свой сдержал. Она приближалась быстро, легко, точно гонимая ветром. И у нее было так: пусть будет что будет! Когда она была уже близко, Пушкин на месте не устоял. Он побежал к ней навстречу и на бегу принял в объятия.

В это свидание, короткое, страстное, они почти вовсе ни о чем не говорили. Ни словом он не обмолвился ни про мужа и ни про Вульфа, словно бы и на свете их не было! Было лишь жаркое дыхание милых уст, которые он целовал, целовал — как сбывшийся сон.

Свидание это прошло необнаруженным. Но оно не принесло с собою желанного разрешения. Что-то меж ними стояло, и Пушкин догадывался: Керн не могла переступить через чувства кузины Анны. Скрывать от нее было бы тяжело, невозможно; признаться — жестоко. Мужа решила она окончательно бросить и звала в Петербург Александра, зная, как это трудно.

Нечто подобное испытывал и сам Пушкин. Тригорское, Осиповы — не Анна, конечно, а прежде всего сама Прасковья Александровна — связывали его. Возникла бы ссора, разрыв, Тригорское было б отрезано, одиночество стало бы полным, невыносимым. Но с тем большею страстью мечтал он теперь о побеге: пока что в Петербург.

А вместе с тем, как и всегда, работе его это ничуть не мешало. Керны уехали в Ригу, и в Тригорском по-прежнему воцарились мир и согласие. Осень была хороша, писалось отлично; работал, гулял. На прогулке однажды припомнилась прошлогодняя такая ж пора и ее треволнения, ссора с отцом и как, пребывая в Тригорском, раз поскакал прямо в телеге за неизвестным письмом, находившимся в руках Сергея Львовича, и когда отъезжал — эти опенки, цветы, ему поднесенные Анной, осенние, и недовольный взгляд ее матери. Но, как всегда, Анна не трогала, лицо же Прасковьи Александровны, вставшее в памяти, невольно заставляло подумать о тех огорчениях, которые он ей причинял, и захотелось хоть несколько строк ей оставить на память. Она же и окна ему убрала на лето цветами… Иные из них еще доцветали.

Цветы последние милей

Роскошных первенцев полей.

Они унылые мечтанья

Живее пробуждают в нас.

Так иногда разлуки час

Живее самого свиданья.

Осипова была растрогана до глубины души, слушая это, а Анна ушла к себе плакать. Как же не плакать, когда решительно все шло мимо нее и даже Зизи получила чудесный подарок:

Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

Пушкин однажды Анне признался, что начал стихи и для нее, а когда она попросила припомнить, заранее радуясь и трепеща, хоть одну только строчку, он произнес целых две:

Ты приближаешься к сомнительной поре,

Как меньше женихов толпится на дворе…

Это ли не было горькой насмешкой? Но Анна была удивительной девушкой. Могла ль разлюбить она Пушкина? О, никогда! Эта злая для нее любовь все глубже и глубже оплетала своими корнями девическое ее верное сердце. А он ничего этого как бы вовсе и не замечал… Но хоть ценил ли?

Тем временем Пушкин наводил последний порядок и в книге стихов. Стихотворение «К ней» он вычеркнул вовсе: так в эту пору Керн в его сердце заменила собою Бакунину…

А между тем наступила годовщина Лицея.

Роняет лес багряный свой убор,

Сребрит мороз увянувшее поле.

Проглянет день, как будто поневоле…

Весь этот день он провел у себя, вспоминая товарищей. Он им предсказывал, что в будущую годовщину и сам явится к ним, единственным верным друзьям, ибо новые друзья ему изменили:

Но горек был небратский их привет.

Так и сегодня, на празднике дружбы, этой его исконной стихии, вспомнил он неверного друга — Александра Раевского. Но с тем большею теплотой выливались стихи о настоящих друзьях. Он помянул и умершего во Флоренции Корсакова, и Матюшкина-морехода, и всех троих его посетивших товарищей: Пущина, Дельвига и Горчакова. Первые двое были ему ближе неизмеримо. Но пусть Горчаков даже его и не посетил и неизвестно, настолько ли даже был болен, чтобы к нему не приехать, но все же и он как бы у него побывал. И, вспоминая о паспорте и загранице: «Я это сделал бы для любого лицейского товарища», — на одиноком пире своем Пушкин забыл и про «слюни», про клетчатый плед и про «Монаха», и лирически- полно помянул у себя и Горчакова: