Бернгард Келлерман - Пляска смерти

А судья рассердился и сказал подсудимой:

– Предоставьте уж нам судить о том, кого нам арестовывать!

Да, он рассердился! Но в общем фрау Лукач была вполне довольна сегодняшним днем; она пригласила обитательниц камеры и новую даму, которая прибыла только вчера, к себе на торжественный обед; да, да, она даст им обед, как только они выйдут на волю. Они смогут есть все, что только душе угодно – телячье жаркое, свинину, бифштекс. И будут есть до отвала, пока не лопнут. Это было очень радушное приглашение, все заранее радовались обеду.

Унылая вдова, однако, спросила:

– Вас, значит, окончательно оправдали, фрау Лукач?

Фрау Лукач весело рассмеялась. В камере уже стало темно.

– Оправдали? Как это вы себе представляете? Разве суд оправдал хоть кого-нибудь, кто попался в его когти? Но я отделалась тремя годами каторжной тюрьмы, а ведь могла получить целых пять! И все потому, что я рассмешила судей!

Некоторое время все молчали. Три года каторжной тюрьмы не шутка! Фрау Лукач и сама почувствовала, что ей надо успокоить своих слушателей.

– Три года! Э! Что такое три года? Пройдут – и оглянуться не успеешь.

Снова наступила темная ночь, а фрау Лукач все еще говорила и говорила… Она готова была часами рассказывать о сегодняшнем суде. Она уже рисовала себе вплоть до мельчайших подробностей свою жизнь после этих трех лет! Все до мельчайших подробностей. С Вальтером и Эмми она снова помирится, для виду только, понятно! Она скажет им: такое уж было время, все были сами не свои! Она позовет их обедать и угостит хорошим вином. А в соседней комнате тем временем накалит щипцы для завивки, подкрадется и ткнет раскаленные щипцы в нос Эмми, а Вальтеру – в глаза. «Это тебе за то, что я спятила!» И не успеют они очухаться, как у нее уже будет наготове кухонный нож, – она попросту перережет им обоим глотку – чик, чик, чик! И дело в шляпе! На это много времени не потребуется.

В это мгновение загремели ключи, дверь открылась, все испуганно выпрямились – обе женщины на кровати, маленькая фрау Аликс и фрау Беата на полу.

Надзирательница блеснула электрическим фонарем.

– Фрау Беата Лерхе-Шелльхаммер! – крикнула она. – Приготовиться к допросу!

– Так скоро? – прошептала тоненькая фрау Аликс. – Ведь на допрос вызывают не раньше, чем через две недели.

– Ни пуха ни пера! – развязно крикнула фрау Лукач вслед фрау Беате.

Под поблескивавшим лаком портретом фюрера, за большим письменным столом, неподвижно сидел, склонившись над папкой с делами, молчаливый молодой человек в светло-сером костюме модного покроя. Голова его была наголо выбрита; на белом, молочного цвета, лице, с тонкими, едва заметными бровями, не было даже намека на бороду.

На его узком носу сидело пенсне без оправы – одни стекла. Фрау Беате показалось, что и молодой человек весь из прозрачного стекла.

Мрачная тюрьма была наполнена тревогой и скорбью, он же казался олицетворением спокойствия и беззаботности; здание поражало своим беспорядком и грязью, он же являл собой образец вылощенности. Это был асессор Мюллер II. Дощечка с его фамилией висела на двери.

Наконец он чуть-чуть заметно двинул своим пенсне и взглянул на фрау Беату, остановившуюся у двери. Таким же едва уловимым движением пальца он подозвал ее поближе к столу.

– По-видимому, национал-социалистская партия не пользуется вашими особыми симпатиями? – начал он тонким голосом.

– Должна откровенно признаться, – хрипло отвечала фрау Беата, – что я никогда особенно не интересовалась ею.

Из разговоров в камере она знала, что асессор Мюллер был фанатичным приверженцем национал-социалистской партии.

– Тем хуже для вас, – возразил холеный асессор, неодобрительно шевельнув бровями. – В любую минуту вы можете очутиться в положении, когда придется наверстывать упущенное. Во всяком случае, вы открыто выказали враждебное отношение к нашей партии уже тем, что позволили лепить себя скульптору Вольфгангу Фабиану, известному врагу национал-социалистов и другу евреев.

– Этот бюст был заказан еще два года назад, – возразила фрау Беата, радуясь, что голос ее звучит уже совершенно чисто. Пусть этот холеный асессор не думает, что ему удалось запугать ее.

Асессор спокойно посмотрел на нее сквозь шлифованные стекла.

– При таких обстоятельствах не приходится удивляться тому, что вы проявляете столь явную симпатию к неприятелю. Бы не понимаете меня? Разве допустимо, чтобы вы, немецкая женщина, титуловали словом «джентльмен» английских разбойников и поджигателей, превращающих в груды пепла наши церкви и больницы?

Фрау Беата не могла вспомнить, чтобы она говорила что-либо подобное.

Молодой следователь злорадно улыбнулся и заглянул в дело.

– Такого-то числа вы сказали своей дочери: «There are gentlemen in the air». Вы говорили по-английски.

– He помню, – пожимая плечами, ответила фрау Беата, – это возможно, я иногда говорю по-английски с дочерью, я воспитывалась в Англии. Однако я не понимаю, с какой стороны вас интересует такое незначительное замечание?

Асессор снова злорадно улыбнулся.

– В жизни нет ничего «незначительного». Мы осведомлены обо всем и знаем, кто имеет обыкновение говорить на иностранном языке. Немецкий народ настолько образован, что каждый второй человек уже говорит по-английски. Пора бы вам, наконец, усвоить это. Почему нас интересует такое незначительное замечание, как вы изволили выразиться? Не вам решать, что для нас значительно и что незначительно, и я, конечно, отказываюсь отвечать на ваш неуместный вопрос. Понятно? – резко закончил он.

Краска бросилась в лицо фрау Беаты, и с ее языка уже готовы были сорваться слова протеста против тона асессора, но в это время раздался телефонный звонок. Молодой асессор взял трубку и повел довольно длинный доверительный разговор, не обращая ни малейшего внимания на фрау Беату.

– Через час я буду в ресторане «Глобус», дорогой друг, – сказал он. – Да, меня вызвали… Неотложное дело… не мог прийти раньше. Вы понимаете? Да, вы правы, из сил выбиваешься, чтобы подтянуть этот распустившийся народ, а тут тебе еще на каждом шагу вставляют палки в колеса. Что вы говорите? Да, другие инстанции беспрестанно вмешиваются в нашу неблагодарную работу и портят нам все дело. Но вы понимаете, надо повиноваться, хотя иной раз это и тяжело! Хорошо! Примерно через час я приеду.

Улыбаясь, он положил телефонную трубку и углубился в документы, казалось, вовсе позабыв о фрау Беате. Просунув кончик бледно-красного языка между розовых губ, он подчеркнул карандашом какие-то слова.

Наконец он снова поднял глаза.

Фрау Беата знала, что своими первыми вопросами он только прощупывал ее и что теперь он доберется до более тяжких обвинений. Его лицо стало важным и серьезным.