Бернгард Келлерман - Пляска смерти

Фабиан остался в приподнятом, радостном настроении. Он упрекал себя в нетерпении и малодушии. Он не одобрял африканской и критской авантюр – слишком много крови стоили они, а военный союз с Италией с самого начала был ему не по душе. Но от солдата требуется терпение и покорность, говорил он себе. Теперь он понимал, что был неправ. Еще несколько месяцев, и война кончится!

Да, без него, к сожалению, без него создадут великую Германию, думал он, шагая взад и вперед по своему кабинету. Он хотел присоединиться к стремительно наступающей армии, но судьба отказала ему в исполнении этого заветного желания. Много дней он спорил с судьбою, хлопотал, ходил от Понтия к Пилату. Отчего не ему суждена эта радость? Разве он не в состоянии, например, обслуживать орудие? Разве он не отличился в мировую войну, командуя батареей? Право же, есть от чего прийти в отчаяние! В конце концов этот Таубенхауз разбил все его планы. Еще в дни, когда шли бои за Смоленск, он явился в «Звезду» в новой с иголочки военной форме и представился как комендант города Смоленска. Ясно, этим выдвижением он был обязан своему приятелю Румпфу.

«В мое отсутствие, дорогой правительственный советник, вы возьмите в свои руки управление городом!» И он еще считал, что делает Фабиану великое одолжение.

Как ни тяжело это было, а Фабиану пришлось подчиниться. С болью в сердце перебрался он в роскошный кабинет бургомистра с огромным письменным столом, за которым, по рассказам, однажды писал письмо Наполеон. Развеялись, как дым, его мечты о военной славе и почестях.

Все, кто еще мог носить офицерский мундир, ушли на фронт: потери в командном составе наступающей армии были огромны. Сотни офицеров запаса отправились на поле битвы, только он был забыт! Эгоистическое желание отличиться, руководившее Таубенхаузом, обрекло его, Фабиана, на прозябание в этом городе, где Таубенхаузу не приходилось рассчитывать на отличия. Утешения Клотильды, уверявшей, что его пост не менее важен, чем пост артиллерийского офицера, мало помогали ему примириться с судьбой.

Откровенно говоря, он скучал в своем великолепном кабинете. Большую часть рабочего дня он проводил над картой России, нанося на нее пометки красным и синим карандашом. Дел по управлению городом становилось все меньше и меньше, любой старик – городской советник мог бы с успехом справиться с ними. Бюро реконструкции тоже почти прекратило свою работу. Даже городской архитектор Крит сумел устроиться так, чтобы пожинать лавры на востоке. Ему поручили строительство гостиниц в польских городах, а также в Смоленске и в Киеве, еще не занятом немецкими войсками. И он на днях уехал туда со штатом из двадцати человек чертежников и архитекторов.

В городе осталось мало мужчин. Все, кто мог носить оружие, ушли на фронт или в казармы для обучения. Школьные учителя были мобилизованы, чиновники мобилизованы, продавцы, каменщики, плотники, ремесленники, шоферы – все исчезли. Их места заняли женщины.

Наступил день, когда и Глейхен пришел прощаться к Вольфгангу. Даже его, седого старика, не забыли.

– Меня призвали, – сообщил он с полным спокойствием, но его суровые глаза сверкали исподлобья, как всегда, когда он был сильно взволнован. – Жаль, очень жаль! Как раз теперь мы задыхаемся от множества неотложной пропагандистской работы! Завтра вечером отходит мой поезд. Я обученный пехотинец, быть может, это вам известно. Я лично давно позабыл об этом.

– А ваша больная жена? – спросил Вольфганг.

Глейхен усмехнулся.

– Слава богу, она отнеслась к этому очень спокойно. Она знает, что поставлено на карту. Ухаживать за ней приехала племянница, да и мальчик останется при ней.

– Не тревожьтесь, Глейхен, – сказал Вольфганг, – я тоже буду наведываться к вашей жене. Ведь я часто бываю у Фале в Амзельвизе. А вас, дорогой друг, прошу завтра прийти ко мне отобедать. По крайней мере мы достойным образом отметим наше прощание. Вечером я вас провожу на вокзал.

Глейхен поблагодарил и пожал Вольфгангу руку.

– Может быть, война кончится раньше, чем мы все ожидаем, – произнес он. – Ваш брат, наш новый бургомистр, сказал одному коллеге, тоже призванному, что война к осени будет закончена и Россия рухнет, как карточный домик. Но мы знаем, чего стоит эта пропаганда!

Вольфганг рассмеялся:

– Мой брат принадлежит к числу дураков, которые верят в то, о чем мечтают. А вы, Глейхен, что вы сами думаете на этот счет?

Глейхен помолчал, улыбнулся и, покачав головой, заметил:

– Ваш брат – офицер запаса. А офицеры запаса еще почище кадровых. И мы ведь с вами часто говорили о том, что германский народ безнадежно отравлен хмелем войны. Как же мог ваш брат устоять против массового психоза? Вы спрашиваете, что думаю я? Теперь у меня снова появилась надежда. Я, больше чем когда бы то ни было, убежден, что поход в Россию – это конец «тысячелетней империи». Русские армии в последние дни перестали отступать и начинают показывать свои когти! – Он уверенно улыбнулся.

Уже стояла глубокая зима, когда Гарри приехал на три дня в отпуск, перед тем как отправиться на фронт. Гарри стал стройным молодым человеком, и офицерская форма сидела на нем так, словно он в ней родился. Ему едва минуло восемнадцать лет, и Клотильда любила ходить с ним по магазинам на Вильгельмштрассе.

Фабиан вынужден был удовлетворить ее просьбу и надеть свой капитанский мундир, так как она хотела сфотографировать отца и сына в военной форме. Фотография получилась отличная, и Клотильда была очень горда. Снимок даже появился в последнем приложении к «Беобахтер» с подписью: «Гаранты победы».

Однажды ветреным вечером Фабиан проводил Гарри на вокзал; поезд был переполнен офицерами и солдатами.

– Прощай, папа! – крикнул ему Гарри из окна, когда поезд тронулся. – Теперь я совершенно счастлив!

Задушевный смех и былая жизнерадостность снова вернулись к Марион. Она ходила по городу в беззаботном, веселом настроении. Аресты и высылки евреев продолжались, и Марион знала об этом, но когда-нибудь должна же кончиться эта ужасная война, и тогда все снова войдет в колею. Она ежедневно по нескольку часов работала в школе, в послеобеденное время давала уроки иностранных языков еврейским детям и читала, читала. Чего только не довелось ей прочитать за эти годы! Так шло время, Марион не отчаивалась. Постепенно к ней вернулось хладнокровие, душившие ее вражда и презрение притупились, она стала снисходительнее, благоразумнее.

Вначале она приходила в неистовство и проливала горькие слезы, когда ее вчерашние знакомые и друзья отворачивались от нее, когда ее поклонники, воспитанные, образованные молодые люди, готовые все отдать за ее благосклонный взгляд, вдруг начали уклоняться от встреч с нею. Она краснела от стыда! Какие безвольные, жалкие людишки! Бывали недели, когда она изнемогала от горя. Разве не ужасно, что судьба вдруг лишила ее друзей, товарищей?