Илья Клаз - Навеки вместе

Гонсевский заворочался в кресле.

— Будет, шановный! Знаю твою приверженность к холопам.

Замбржицкий замолчал. Хорунжий Гонсевский понял, что не было и нету у него дружбы с Витольдом Замбржицким. Но сказал не то, что думал:

— Люблю я тебя, друже, за верное сердце и за то, что предан ты Речи. Но печешься о хлопах зря.

Сколько Замбржицкий ни упрашивал хорунжего остаться ночевать — не упросил.

— Не могу, шановный, тороплюсь в войско…

Все десять верст до лагеря ехал шагом. Качаясь в седле, думал о Замбржицком. И вдруг пришла дерзкая мысль: прикинув и рассчитав, решил, что шаг будет правильный — нечего размышлять.

Прибыв в войско, вызвал сержанта и вел с ним тайный разговор. Тот поклялся, что будет разговор держать в тайне. Сержант подобрал трех ловких воинов. Когда начало смеркаться, они сели на коней и поехали к Слободе пана Замбржицкого. Под самым маентком пана в кустах сели в засаду. Всю ночь не спускали глаз с дороги, что вела в маенток, вслушивались в темноту — не слыхать ли осторожного топота всадников, не скрипит ли холопская телега? Десять ночей сидели в засаде и на зорьке возвращались в отряд. Сержант в мыслях проклинал хорунжего за бессонные ночи и посмеивался над глупой затеей. На пятнадцатую ночь замерли в кустах — нет, не почудилось, а услыхали конский топот. Вскоре различили всадников. Один впереди, двое сзади. В маентке собаки учуяли чужих и залились хрипастым лаем, потом снова наступила тишина. Сержант строго выполнял наказ хорунжего и поспешно послал одного воина в лагерь. Сам же с двумя рейтарами приготовился к бою. Как только всадники будут покидать маенток, налетит и порубит. Так было приказано…

Еще не заалело небо, как в маентке прокричали первые петухи. Томительно тянулись минуты, и сержант потерял надежду, что появятся таинственные кони. Все же они появились. Из маентка вышли рысью и, ускоряя бег, направились по узкой дороге к шляху. Когда поравнялись с кустами орешника, выскочила засада, с саблями наголо. Сержант вырвался вперед. Сверкнула сабля, и человек медленно, со стоном сполз с седла. Тут же грянул выстрел пистоли, потом второй. Выронил саблю сержант. Поднялись на дыбы испуганные рейтарские кони, метнулись в сторону. И два всадника растаяли в густой синеве ночи. Рейтары взвалили на седло убитого сержанта, подняли раненого всадника и, усадив его на коня, подались к лагерю.

Было светло, когда, потирая заспанные глаза, вышел из дома хорунжий. Поеживаясь от утреннего тумана, приказал подвести ближе раненого. Тот стонал, но шел. Рана оказалась не опасной — спасла железная пряжка ремня, на котором висел ольстр.

— Драгун? — удивился Гонсевский.

— Так, ваша мость, — простонал раненый.

— А я-то думал, что черкасов порубили… — с притворством заохал Гонсевский, — Куда ты ехал?

— Не я дорогу выбирал, ваша мость. Господар указывал…

— Кто твой господар? — заметив, как морщится от боли драгун, приказал — Дайте ему воды!

Из хаты вынесли кружку. Драгун жадно выпил воду и ладонью, измазанной кровью, вытер мокрые усы.

— Господар мой, ваша мость, полковник пан Кричевский.

Хорунжий Гонсевский не выдал ни растерянности, ни удивления. Приказав вызвать цирюльника и перевязать драгуну рану, ушел в хату, сел на лавку и долго смотрел в раздумье через окно. Знал хорунжий, что родом Михайло Кричевский из маентка Кричева, что в Берестейском повете. Поговаривали, что имел он тайные связи с казаками. А так ли это? Как оказался Кричевский в здешних местах? Где войско его, если служит он в Киевском полку? Не тайные ли связи у Кричевского с Замбржицким? Вскочил с лавки и, распахнув дверь, приказал писарю нести бумагу и перья. Когда писарь положил все необходимое на столик, Гонсевский сел писать секретное письмо гетману Радзивиллу.

Тяжко вздыхает мех, и после каждого вздоха белым, ослепительным светом вспыхивают угли в горне. Алексашка клещами шевелит железо, ворочает его из стороны в сторону.

Кончается железо. Может, хватит еще на три алебарды. А потом? Шапеня смотрит на горн. Ярко горят угли. И с каждым вздохом меха кузня озаряется бледно-рыжими всполохами.

— Неужто не упросить Скочиковского? — Алексашка вытирает рукавом вспотевшее лицо.

— Упросить можно. Да платить нечем. Должен был Савелий приехать, а нет его.

— В долг не даст?

— Не то время. Теперь купцы в долг не дают: смута по земле пошла. Тем паче, что у Пинска объявился Небаба.

Шаненя не ошибся. В Пинске только и разговоров о том, что у Ясельды-реки черкасский атаман Антон Небаба разбил тысячный отряд воеводы пана Валовича. Пересказывали даже подробности боя, удивлялись хитрости и отваге казаков. В этом бою черкасы взяли богатую добычу — мушкеты, порох с пулями, лошадей, много провианта и упряжи. Войско пана Валовича разбежалось, а сам он исчез неизвестно куда. Но знают, что объявится. Шановное панство соберет новый отряд, купит у свейского короля мушкеты. Говорили еще про то, что казацкий атаман не может миновать Пинска и пойдет к нему, а в городе у атамана есть свои, надежные люди, с которыми он в тайном сговоре.

Из кузни на обед шли молча. Шаненя был занят думами и не говорил, что собирается делать. Алексашка предполагал, что Шаненя не будет сидеть сложа руки. Если не возьмет у Скочиковского железо на этой неделе — упустит его совсем.

Ховра поставила на стол толченку. Шаненя взял пару ложек, и на том все. Поднялся тяжело — из-за стола и глухим голосом, не глядя на жену, спросил:

— Далеко заховала Устин крест?

— А что? — Ховра уставила на Ивана тревожные глаза.

— Давай его…

— Зачем понадобился? — у Ховры дрогнули губы.

— Надобен, баба, — решительно ответил Иван. Он понимал, что и Ховре не легко, что она догадывается, — зачем понадобилось злато. — Живы-здоровы будем, золотарь Усте другой сделает.

Глаза у Ховры затуманились. Дрожащей рукой она заправила под платок выбившиеся волосы и, пряча от Алексашки лицо, подняла крышку сундука. Не скоро отыскала на самом дне тряпицу и, не глядя Ивану в глаза, протянула руку.

Шаненя развернул тряпицу. На ладони сверкнул золотом массивный крестик. Он был отлит два года назад умелой рукой пинского золотаря Ждана. Крестик Шаненя берег для Усти, когда девку замуж отдавать будет…

Слуги пана Скочиковского долго не открывали калитку. Усмехнулся Шаненя: высматривают, кто стучит! Скочиковский вышел хмурый, но в хату запросил.

— Язычище у тебя длинный, мужик! Сказывай, кому говорил про железо?

— Никому! — решительно ответил Шаненя и перекрестился. — Как перед богом говорю. Али ты меня на слове ловишь?

— Нечего мне ловить, — потупил взор Скочиковский и, уже мягче, добавил: — Не говорил, так скажешь.