Илья Клаз - Навеки вместе

— Полковника Кричевского, ваша мость, ни в Варшаве, ни в Вильне нет. Сказывают, давно не было. Пану канцлеру, как было велено, передал…

Не оказалось Кричевского и в Киеве. Гетман решил немедля схватить Замбржицкого. На рассвете гусары подошли к маентку, обложили его и постучали в дверь. Открыл заспанный слуга. Перепугавшись, упал на колени и, не сводя взора с грозных лиц, сказал, что пан Замбржицкий неделю назад уехал из маентка, но куда — не знает. Гусары не поверили хлопу, прошли в покои. Убедившись, что они пусты, ускакали в Несвиж.

А тут от войта пинского полковника Луки Ельского пришла депеша, что под Лоевом объявился загон, которым командует Михайло Кричевский…

Почти всю базарную площадь, что прилегает к шляхетному городу у ратуши, запрудили крестьянские возки. Собрались на воскресный базар ремесленники и чернь из окрестных сел, разный работный люд. Торгуют мужики живностью — полно свиней, овец, уток. Коров на базаре почти нет. И лошадей совсем не видно. Может быть, потому, что лошадь теперь не только тягло. Приехали мужики на старых меринах, что от ветра валятся, и на хромых кобылах.

Вывезли на базар ремесленники свои товары. Ермола Велесницкий развесил на шестах холстяные сорочки и порты на любой рост. Рядом с ним Гришка Мешкович разложил на постилке малахаи и треухи, шапки, шитые из заячьего меха. Ни малахаи, ни шапки теперь не берут: время жаркое. Неподалеку выставил седелки и сбрую Иван Шаненя. Разложил упряжь на новых дробницах, поставленных на железный ход. Железный ход у дробниц — мечта мужицкого двора. Ломаются деревянные оси на весенних, размытых водами дорогах. Но где мужику взять денег на такую роскошь? И сбрую теперь не особенно покупают. «Седло бы вынести на базар!..» — с усмешкой думает Иван Шаненя и жмурится от яркого солнца.

Сняли с телег и расставили гончары свои изделия — глиняные кувшины, миски, горлачики, гладыши с ручками, паленные на жарком огне и покрытые глазурью.

Между рядов, вдоль телег ходят мужики с корзинами и лотками. Зазывают отведать пирогов с рыбой, ватрушек с сыром, капустников, маковок, варенных на меду. В Пинске мед продают добрый — пахучий и сладкий. На липах собирали его пчелы и на сочных лугах. На нем такую медовуху варят, что пьют мужики, не нахвалятся, кряхтят от удовольствия и быстро хмелеют.

Алексашка ходит между рядов, присматривается к люду. Бабы хватают за руки:

— Отведай, хлопче, преснаки с потрохами!..

— Много ли коштуют?

— Грош. Чуть не даром!.. Горячие, пышные… Бери, хлопче, не пожалеешь… Ну, полгроша…

На высоком возу сидит крамник, скалит желтые зубы и горланит на весь базар:

— Редька с медом, варенная с медом, варил дядька Семен, ела тетка Ганна, хвалила, не дала заганы, дед Елизар пальцы облизал. — Моргает крамник хитроватым глазом и тянет нараспев: — Па-атока-а с инби-ирем, па-атока-а…

Коробейники, переваливаясь с ноги на ногу, постукивают пальцами по коробам. В них всякой всячины полным-полно: иголки, шилья, ножницы, перстеньки, стеклянные бусы, раскрашенные во все цвета. Алексашка нащупал в поясе монету и подумал: купить бы Усте бусы в подарок, да вряд ли возьмет девка…

Идет горластый мужик, перевесив через плечо овчины, трясет выделанной шкуркой.

— Тулуп кому, тулуп кому?!

Не заметил Алексашка, как подошел он и ткнул в лицо мягкой, нагретой на солнце шерстью.

— Покупай, детина!

— Чего тычешь в нос?! — разозлился Алексашка.

— Бери! Бабе тулуп на зиму сошьешь… Овчине сносу не будет, и баба крепче любить станет.

— Не надобен мне, — буркнул в ответ.

Тот не отстает, снова тычет в лицо.

— Пошел ты!.. — Алексашка занес тяжелый кулак и онемел: — Савелий!..

Сам серьезный, только глаза смеются и хитро поблескивают из-под насунутой на лоб шапки. Бороду и усы отрастил. Теперь купец настоящий.

— Кулачище у тебя ладный стал, — смеется Савелий, поглядывая на Алексашкины руки. — Если б огрел…

— Мало осталось до того… Чего же к Ивану не заехал? — удивился Алексашка.

— День велик и не сразу все делается. Говори, как тебе живется у седельника?

— Как видишь.

— Пошиваете?

— И постукиваем малость.

— Славно! — Савелий замотал овчиной. — Тулуп кому, тулуп.

Шли по рядам, обходили гончаров, повозки с живностью и снова подавались в шумную толпу.

Увидав коробейника, того самого, у которого Алексашка рассматривал бусы, Савелий остановился, заглянул в короб, зацокал удивленно:

— Ладные иглы и ножницы!

— Бери, чего думаешь!

Они посмотрели друг на друга.

— Парень тот вон купит, — Савелий кивнул на Алексашку. — Сведешь коробейника к Ивану. Ему иглы да ножницы пригодятся. Еще спасибо мое передай.

Алексашка мельком взглянул на коробейника. Среднего роста, худощавый, с изогнутым орлиным носом. Волосы аккуратно подстрижены в кружок. Алексашка понял, что Савелий зайти к Шанене не может. А коробейник — вовсе не коробейник.

Пошли к Шанене.

— Савелий поклон тебе передавал.

И замолчал: проходили по базару стражники с бердышами, расталкивали людей. Следом на коне ехал капрал Жабицкий. Строго поглядывал по сторонам. В седле сидел, как влитый. Сияли на солнце серебром отделанные ножны.

— Здесь он? — Шаненя покосился на капрала и вопросительно посмотрел на коробейника.

Коробейник кивнул.

После полудня втроем сидели в хате Ивана Шанени. Макали преснаки в конопляное масло и запивали квасом. Звали коробейника Любомиром. О себе он ничего не рассказывал, был молчалив и на разговор Шанени только согласно кивал головой. От ночлега отказался. Выпил коновку свежего, терпкого кваса и, вытирая ладонью губы, сказал, что ему велено привести Шаненю в лес на потайное место. А ждать будут в том лесу ровно в полночь. Кто будет ждать, не сказал.

Горбатый седой пономарь передал владыке Егорию все, что было велено: ксендз Халевский просил его прийти на весьма срочный и конфиденциальный разговор. Пан ксендз Халевский сам намеревался наведать владыку, да не вовремя захворал. Владыка Егорий ухмыльнулся: какие могут быть разговоры, если от Брестского собора ненавидят друг друга? Тогда униаты предали анафеме верных православию, а православные во главе с Львовским епископом Балабаном ответили такой же анафемой униатам. Теперь — конфиденциальный разговор. Не о том ли, что пинское шановное панство увеличило на злотый налог работным людям, а ксендз Халевский чинит обиды православным? А может быть, переняли письмо патриарху Никону? В это не хотелось верить…

— Приду… — коротко ответил пономарю.